Я лежал, не решаясь сделать хотя бы одно движение. Пайчадзе снял шлем и встал. Ни один акробат на Земле не смог бы сделать это таким образом. Он согнул ногу, поставил ступню на пол и плавно выпрямился во весь рост.

Белопольский сел и какими‑то странными, неуверенными движениями тоже снял шлем. По его губам я видел, что он что‑то говорит, но не слышал ни звука. Меня окружала мертвая тишина. Взявшись за руку Пайчадзе, Константин Евгеньевич хотел подняться на ноги, но неожиданно оказался висящим в воздухе. Впервые я увидел на всегда невозмутимом лице астронома волнение. Он сделал судорожную попытку коснуться пола и вдруг перевернулся головой вниз. Арсен Георгиевич, смеясь, помог ему принять прежнее положение.

Оба астронома направились к окну. Вернее, направился один Пайчадзе, а Белопольский двигался за ним, уцепившись за его руку. Достигнув стены, он ухватился за один из бесчисленных ремней, прикрепленных повсюду, и, по‑видимому, обрел устойчивость. Пайчадзе нажал кнопку – металлическая ставня поползла в сторону.

Любопытство заставило меня покинуть спасительный тюфяк. Я медленно отстегнул ремни и снял шлем. Было странно чувствовать свои невесомые руки. Я бросил шлем на тюфяк, но он не упал, а повис в воздухе. Осторожно, стараясь не делать резких движений, я стал подниматься на ноги. Все шло хорошо, и я самодовольно думал, что избегну ошибки Белопольского, как вдруг, повиснув в воздухе, невольно попытался схватиться за что‑нибудь. Мои ноги на короткий миг коснулись пола, и я, как пушинка, взлетел к потолку, – вернее, к той части помещения, которая до сих пор воспринималась как потолок.

Корабль как будто мгновенно перевернулся. “Пол” и все, что на нем находилось, оказалось наверху. Камов, Пайчадзе и Белопольский повисли вниз головой.

Мое сердце бешено билось от волнения, и я с трудом удержался от крика.

Камов посмотрел на меня.

– Не делайте резких движений, – сказал он. – Вы сейчас ничего не весите. Вспомните, что я вам говорил на Земле. Плавайте в воздухе, как в воде. Оттолкнитесь от стены, но только очень слабо, и двигайтесь ко мне.

Я последовал совету Камова, но не сумел рассчитать силу толчка и стремительно пролетел мимо него, довольно сильно ударившись о стену.

Не стоит описывать подробно все происходившее почти непрерывно в первые часы со мной и Белопольским. Если бы эти невольные полеты и кувырканья мы проделали на Земле, то давно сломали бы себе шею, но в этом невероятном мире все прошло безнаказанно, если не считать нескольких синяков.

Камов и Пайчадзе, прошедшие уже школу предыдущего полета, помогали нам получить первые навыки для движений, но и они не избежали ошибок.

Любопытно было наблюдать при этом за выражением лиц моих спутников. Пайчадзе, сделав неловкое движение, весело смеялся, и было видно, что он нисколько не боится показаться смешным. Камов хмурил свои густые брови и сердился на самого себя за проявленную неловкость. Белопольский после каждого невольно проделанного “трюка” украдкой взглядывал на нас, и на его серьезном морщинистом лице появлялось выражение страха. Это был страх перед насмешкой, но даже Пайчадзе, добродушно насмехавшийся надо мной, ни разу не улыбнулся при неловкости, проявленной Константином Евгеньевичем.

Что касается меня, то я, не обращая внимания на насмешки Пайчадзе, намеренно делал различные движения, чтобы скорее научиться “плавать в воздухе”.

В общем, мы освоились довольно быстро. Не прошло и трех часов, как я уже мог двигаться, куда хотел, произвольно меняя направление, пользуясь для этого ремнями, стенами, любыми попавшими под руку предметами.

Свободное парение в воздухе доставляло неописуемое ощущение, напоминающее далекое детство, когда я во сне так же свободно летал с места на место, просыпаясь всегда с чувством сожаления, что сон кончился.

Мы провели несколько часов у окна обсерватории.