Дэвид смотрел, как закрылись вертящиеся двери палаты, пропустив кровать на колёсах, на которой везли Дженни в её комнату за палатой. Потом он повернулся и увидел Хильду, шедшую по спуску из операционной. Она подошла к нему.

Лицо у Хильды было холодное, презрительное, чужое. Она сказала отрывисто:

— Ну, все позади, и теперь она должна выздороветь.

Дэвид был ей благодарен за холодность: другой той был бы ему сейчас невыносим. Он спросил:

— Когда мне можно будет навестить её?

— Сегодня вечером. Она недолго была под наркозом. — Хильда подумала. — Часов в восемь она уже сможет принимать посетителей.

И на этот раз сухость её тона была приятна Дэвиду; ласковость показалась бы ему несносной, была бы нестерпимо унизительна. Что-то от твёрдости и холодного блеска хирургических инструментов оставалось в Хильде, и слова её резали как нож. Она не хотела стоять здесь в коридоре. Почти нетерпеливо рванула дверь в свой кабинет и вошла туда. Дверь осталась открытой, и хотя Хильда, казалось, забыла о нём, Дэвид последовал за ней. Он сказал тихо:

— Я хочу, чтобы вы знали, что я вам очень благодарен, Хильда.

— Благодарны! — Хильда ходила по комнате, брала со стола какие-то ведомости и клала их обратно. Под наружной холодностью она таила глубокое волнение. Единственной целью, к которой она стремилась, был успех операции, она внушала себе, что должна успешно выполнить эту операцию, показать Дэвиду своё искусство в полном блеске. А теперь, когда это было сделано, ей всё было противно. Её тонкая работа представлялась ей грубой и небрежной, она исцеляла только тело, не касаясь души. Что же толку от этого? Она чинила тело животного — и всё! Эта негодная женщина вернётся к мужу, здоровая только телом, по-прежнему больная духом. Эти мысли мучили Хильду ещё сильнее из-за её чувства к Дэвиду. То была не любовь, — о нет! — а нечто гораздо более утончённое и неуловимое. Дэвид был единственный мужчина, к которому когда-либо влекло Хильду. Одно время она почти внушила себе, что влюблена в него. Но это невозможно! Она не может любить никого. От сознания, что, как бы Дэвид ни нравился ей, она не может любить его, Хильде ещё тяжелее было возвращать ему эту женщину, эту Дженни.

Она круто обернулась к Дэвиду.

— Я буду здесь сегодня вечером в восемь часов, — сказала она. — И передам через кого-нибудь, можно ли вам её увидеть.

— Хорошо.

Она подошла к крану, пустила воду сильной струёй, наполнила стакан, скрывая волнение, выпила его весь.

— Теперь мне надо обойти палаты.

— Хорошо, — повторил Дэвид.

Он ушёл. Спустился вниз, вышел из больницы. В конце Джон-стрит вскочил в автобус, шедший к Бэттерси-Бридж, и, сидя в автобусе, углубился в свои мысли. Несмотря на всё, что Дженни сделала с ним и с самой собой, его радовало её спасение. Он никогда не мог совершенно отвернуться от Дженни, она всегда лёгкой тенью лежала у него на сердце. Все эти годы разлуки она смутно жила в его мыслях, он никогда её не забывал, и теперь, когда он снова нашёл её и всё, что было между ними, умерло, в нём упорно говорило странное чувство связанности с нею и каких-то обязательств перед нею. Он прекрасно видел, что Дженни — дрянное, заурядное, вульгарное создание. Знал, что она была уличной женщиной. Она должна была бы, естественно, вызывать в нём отвращение и ужас. Но он не мог так отнестись к ней. Странно: ему вспоминалось лишь всё то, что в Дженни было хорошего, минуты её бескорыстия, её внезапные добрые порывы, её щедрость, а особенно — медовый месяц в Каллеркотсе и настояния Дженни, чтобы он на её деньги купил себе костюм.

Он вышел из автобуса и по Блоун-стрит дошёл до своего дома.