Начальству же г-на Филиппеуса были ведомы более прозаические подробности его карьеры. Бросил в ранней молодости Горыгорецкий (старейший в России) земледельческий институт, полагая, что его талантам нужны нивы иные, не хлеборобные. Поступил на службу в канцелярию петербургского генерал-губернатора и окончил курс в Петербургском университете по филологическому факультету. Продолжал службу то в министерстве иностранных дел, то в канцелярии финляндского генерал-губернатора, но не чуждался и педагогического поприща: преподавал немецкий язык в Гельсингфорсском Александровском университете, а затем даже открыл собственный частный пансион для воспитания мальчиков из русских семей в прирейнском городе Бибрихе, в четырех километрах от Висбадена. Начинание это заслужило живейшее одобрение русской полиции… Правда, от благородной педагогической деятельности Константину Федоровичу пришлось оторваться на несколько лет для приведения в разум польских повстанцев. Заслуги его при усмирении этого непокорного народа начальство тоже заметило и высоко зачло: ревностного служаку еще пристальнее проверили и в конце концов ему поручили… 3-ю экспедицию III отделения собственной его величества канцелярии…

…В последних числах июля 1869 года Филиппеус пригласил для беседы одного из лучших секретных агентов, известных самому Шувалову. Ради предосторожности начальник беседовал с подчиненным не в служебном помещении, а в отдельном кабинете второсортного ресторана за Сытным рынком на Петербургской стороне.

Начальник обрисовал агенту задание, людей, с которыми придется иметь дело, и значение, придаваемое начальством успеху в этом предприятии. Закончил он свою речь оптимистически:

— Убежден, господин Бартель, что именно вы, как человек с образованием, светскими манерами, опытом сыска, а главное, как верноподданный нашего обожаемого монарха, наилучшим образом подходите для решения задачи — изъять у эмигрантов архив документов покойного князя Долгорукова.

Этот бодрый тон Филиппеус поддержал несколько искусственно, ибо уже в ходе беседы, пока агент молча слушал и задумчиво вздыхал, начальник понял, что Бартель трусит.

— Вы молчите, господин Бартель? Недовольны заданием? Что вас смущает?

При этом начальник допил рюмку ликеру, поданную к кофе, и предложил подчиненному сигару. Взгляд его, однако, стал жестче.

— Константин Федорович, мою исполнительность вы знаете. У меня в послужном списке отказов от поручений не числится. В Швейцарию я, конечно, поеду и попытаюсь заполучить долгоруковские бумаги. Но, скажу правду, в успех такого дела я не верю. Ведь мне в общих чертах уже объяснил обстоятельства господин начальник штаба, его превосходительство Николай Владимирович Мезенцов. Он намекнул, что придется иметь дело с господином Герценом и его окружением. Кое-какой опыт у меня есть, хотя прямых столкновений не случалось, но я вполне уверен, что меня они разгадают сразу. Мы все у них наперечет известны! Ведь я читал в газетах, что у Герцена есть вся картотека фотографических снимков нашей агентуры. К нему являлись секретнейшие агенты под видом спасшихся революционеров, а он… выносил им их фотокарточку и послужной список по III отделению. Это я сам в газетах читал!

Филиппеус поморщился.

— Басни, пускаемые самими эмигрантами! Забыли вы, что ли, агента Перетца, который раскрыл и помог взять на пароходе вольнодумца Павла Ветошникова? Плыл из Лондона с письмами Герцена… Удалось тогда привлечь к суду Чернышевского и Николая Серно-Соловьевича. «Дело 32-х» заварилось за сношение с лондонскими пропагандистами. Многим тогда наш Перетц… наперчил!

Агент Бартель только вздохнул.

— Эх, Константин Федорович, дело-то до нас с вами было. В шестьдесят втором, давненько. С тех пор те хитрей стали!

— Что ж, я трудностей не преуменьшаю.