Шагавшие обжигали руки, стараясь защитить глаза от жара. Наконец в огненном тупике проводник окончательно растерялся и сбился. Всей группе грозила жалкая, бесславная гибель. Но и тут императору французов не изменила его счастливая звезда!

Послышалась поблизости французская речь. Солдаты из корпусов Нея и Даву грабили дом русского вельможи. Внезапно они очутились лицом к лицу со своим повелителем! Им и пришлось выводить его вместе со свитой из огня, но уже теперь не к Каменному, а к Дорогомиловскому мосту. Наполеон велел добираться до села Хорошева, переправиться по плавучему мосту и мимо Ваганьковского кладбища следовать полями к Петровскому дворцу на Петербургском тракте. В Кремль они смогли вернуться лишь через четверо суток, когда пожары выжгли Москву дотла.

…В эти-то грозные дни терпело нужду и лишения наравне со всеми москвичами, не успевшими или не сумевшими покинуть город, и семейство богатого пожилого барина-помещика, отставного капитана лейб-гвардии Измайловского полка Ивана Алексеевича Яковлева.

Беда застала семейство врасплох — слишком долго Иван Алексеевич спорил со своим зятем Павлом Ивановичем Голохвастовым (мужем старшей сестры), куда выезжать, да что брать с собою, да как быть с прочим имуществом и дворней. Спорили, пока не появились на улицах французские драгуны в касках с конскими хвостами.

Решили покинуть дом старшего брата, Александра Алексеевича, на Тверском бульваре (в этом-то доме и родился Александр Герцен, которому в дни московского пожара было всего полгода). Перебрались к тетке Ивана Алексеевича, княжне Мещерской, во флигель на Малую Бронную. Здесь кое-как отсиживались, пока флигель не загорелся. Кинулись было спасаться поблизости, в каменный дом Голохвастова, но и это здание уже полыхало ярым огнем.

Вот как описал дальнейшие события сам Герцен:

«Мой отец… встретил у Страстного монастыря эскадрон итальянской конницы; он подошел к их начальнику и рассказал ему по-итальянски, в каком положении находится семья. Итальянец, услышав ла суа долче фавелла (сладкую родную речь. — Р. Ш.), обещал переговорить с герцогом Тревизским (этот титул Наполеон присвоил маршалу Мортье, назначенному губернатором Москвы. — Р. Ш.) и предварительно поставить часового в предупреждение диких сцен… С этим приказанием он отправил офицера с моим отцом. Услышав, что вся компания второй день ничего не ела, офицер повел всех в разбитую лавку; цветочный чай и левантский кофе были выброшены на пол вместе с большим количеством фиников, винных ягод, миндаля; люди наши набили себе ими карманы; в десерте недостатка не было. Часовой оказался чрезвычайно полезен: десять раз ватаги солдат придирались к несчастной кучке женщин и людей, расположившихся на кочевье в углу Тверской площади (впоследствии Страстной, ныне Пушкинской. — Р. Ш.), но тотчас уходили по его приказу.

Мортье вспомнил, что он знал моего отца в Париже, и доложил Наполеону; Наполеон велел на другое утро представить его себе (7 сентября. — Р. Ш.). В синем поношенном полуфраке с бронзовыми пуговицами, назначенном для охоты, без парика, в сапогах, несколько дней не чищенных, в черном белье и с небритой бородой, мой отец — поклонник приличий и строжайшего этикета — явился в тронную залу Кремлевского дворца по зову императора французов…

…Наполеон разбранил Ростопчина (московский военный губернатор и главнокомандующий. — Р. Ш.) за пожар, говорил, что это вандализм, уверял, как всегда, в своей непреодолимой любви к миру, толковал, что его война в Англии, а не в России, хвастался тем, что поставил караул к Воспитательному дому и к Успенскому собору, жаловался на Александра, говорил, что он дурно окружен, что мирные расположения его неизвестны императору.

Отец мой заметил, что предложить мир скорее дело победителя.

— Я сделал, что мог, я посылал к Кутузову, он не вступает ни в какие переговоры и не доводит до сведения государя моих предложений.