– В Геркулесе, – поправил Роджер.

– Ну да, в Геркулесе. Ведь ты же сам говорил, что все звезды движутся. Так что же тут такого?

– Это совсем другое дело, – сказал Роджер. – Возьми, к примеру, Канопус. Он вдруг начал двигаться со скоростью семь световых лет в день. А этого не может быть!

– Отчего не мотает?

– Ничто не может двигаться быстрее света, вот отчего, – терпеливо объяснил Роджер.

– Но если этот твой Канопус движется быстрее, значит, он может! – рассудительно заметила Элси. – Или у тебя телескоп испортился, или еще что‑нибудь. Да и вообще до него же далеко!

– Сто шестьдесят световых лет. Так далеко, что сейчас мы видим его таким, каким он был сто шестьдесят лет назад.

– Так, может, он вовсе и не движется, – заявила Элси. – То есть он подвигался и перестал сто пятьдесят лет назад, а вы тут с ума сходите из‑за того, чего больше и нет. А ты меня еще любишь?

– Очень. А ты никак не можешь пере‑договориться с подругой?

– Боюсь, что нет, Роджер. Мне самой очень жалко.

Роджеру пришлось удовлетвориться этим. Он решил пойти куда‑нибудь поужинать.

Было совсем светло, и звезды в густо‑синем небе еще не загорались. Но Роджер знал, что в эту ночь от многих созвездий останутся только воспоминания.

Шагая по тротуару, он перебирал в уме замечания Элси – ей‑богу, они были нисколько не глупее тех, что он наслушался у себя в обсерватории. И они натолкнули его на мысль, которая раньше ему в голову не приходила, – поведение звезд оказалось даже еще непонятнее, чем он думал. Ведь все они начали двигаться в один и тот же вечер, но здесь было что‑то не так. Альфа и бета Центавра должны были начать двигаться года четыре тому назад, Ригель же – пятьсот сорок лет назад, когда Христофор Колумб еще бегал в коротких штанишках, а то и вовсе без них. Вега пустилась в путь в год его, Роджера, рождения, двадцать шесть лет назад. Другими словами, каждая из этой сотни звезд должна была прийти в движение в момент, определявшийся ее расстоянием от Земли. Причем с точностью до одной световой секунды, так как изучение снятых в предыдущую ночь фотографий показало, что новое движение всех до единой звезд началось ровно в четыре часа десять минут по Гринвичу. Ну и клубочек!

Разве что свет обладает бесконечной скоростью…

Если же это не так (о душевном состоянии Роджера можно судить по тому факту, что он начал свои рассуждения с немыслимого «если»), то… то… то – что? Он по‑прежнему ничего не понимал. И испытывал жгучее возмущение: да что же это такое, в самом деле?!

Роджер вошел в закусочную и сел. Из радиоприемника неслись оглушительные звуки – самые последние достижения в области антиритма, исполнявшиеся на струнно‑духовых инструментах и на вложенных друг в друга барабанах. В паузах диктор исступленно восхвалял тот или иной товар.

Роджер жевал бутерброд, наслаждался антиритмикой и выключал из своего сознания рекламу – это искусство он, как и все люди восьмидесятых годов, постиг в совершенстве. По этой причине и последние известия, которые сменили музыкальную программу, продолжали влетать в одно ухо Роджера и вылетать из другого, не задерживаясь в его сознании. И прошло довольно много времени, прежде чем он понял, что пропускает мимо ушей отнюдь не панегирик очередному пищевому концентрату. Собственно говоря, его внимание привлек знакомый голос, и после двух‑трех фраз он уже не сомневался, что слушает Милтона Хейла, прославленного физика, чья новая теория принципа индетерминантности совсем недавно вызвала такую бурю в научных кругах. Профессор Хейл, по‑видимому, давал интервью радиокомментатору.

– …и, следовательно, небесное тело может обладать позицией или скоростью, но не тем и другим сразу в пределах данной системы пространства – времени.