Монотонность речи Лизы говорила о том, что ей сделан укол антифобика с целью предупреждения невроза страха. Но вдруг ее словно прорвало.

— Я так одинока! — выкрикнула она, затем послышался плач.

На этом запись кончалась. Вадаж указал Хейму записку, которая тоже находилась в посылке. Текст в ней был отпечатан. Хейм, прищурившись, прочитал:

«Мистер Хейм!

Вот уже несколько недель, как вы предоставили свое имя и влияние в помощь милитаристам. Вами фактически оплачены все объявления, содержащие лживое и провокационное утверждение, что большинство населения Новой Европы будто бы осталось в живых. Теперь мы получили информацию о том, что вы замышляете более радикальные меры с целью подорвать мирные переговоры.

Если это правда, человечество не может этого допустить. Во имя гуманизма мы не имеем права допустить этого. Во имя гуманизма мы не имеем права даже оставлять возможность того, что это может стать правдой.

Ваша дочь будет содержаться в качестве заложницы ради вашего примерного поведения до тех пор, пока не будет заключен договор с алеронами, а также, если мы сочтем необходимым, в течение некоторого последующего времени. Если в этот период вы публично признаетесь во лжи относительно Новой Европы и не станете больше ничего предпринимать, дочь вернется к вам.

Излишне предупреждать вас о том, что полиция ничего не знает и не должна знать о данном послании. Движение за мир повсюду имеет столько преданных сторонников, что, если вы все же обратитесь в полицию, нам это станет известно. В этом случае мы будем вынуждены наказать вас посредством вашей дочери. С другой стороны, если вы будете вести себя должным образом, то и впредь станете иногда получать от нее известия.

Искренне ваши — сторонники мира и здравомыслия».

Хейм прочел письмо три-четыре раза, прежде чем содержание дошло до его сознания. За суматохой последних дней он почти забыл об этом происшествии и вообще не придавал ему большого значения, думая, что похищение было совершено с целью вымогательства денег. Однако теперь дело принимало совершенно иной оборот.

— Манера речи, типичная дня Сан-Франциско, — сказал Вадаж, скомкал пластиковую обертку и швырнул ее в стену. — Хотя это ничего не значит.

— Боже милосердный! — Спотыкаясь, Хейм подошел к креслу, рухнул в него и уставился в одну точку ничего не выражающим взглядом. — Почему они не вышли прямо на меня?

— Именно так они и сделали, — возразил Вадаж.

— На меня лично!

— Вы были бы слишком рискованной мишенью для насилия. С молодой и доверчивой девушкой все гораздо проще.

У Хейма была такой чувство, что сейчас он заплачет от досады и бессилия. Но глаза по-прежнему оставались сухими и горячими, словно угли.

— Что же делать? — прошептал он.

— Не знаю, — каким-то механическим голосом ответил Вадаж. — Очень много зависит от того, кто они. Очевидно, это не официальные лица. Правительству было бы достаточно просто арестовать вас по какому-нибудь поводу.

— Значит, военные. Джонс Йо. — Хейм встал и направился к выходу.

— Куда вы? — Вадаж схватил его за руку, однако это было все равно что пытаться остановить лавину.

— Возьму оружие, — сказал Хейм, — и в Чикаго.