|
Он отказался от "Жюстины" и "Жюльетты". А "120 дней Содома" вообще считались утраченными. Поскольку Сад начал писать в тюрьме, а ему довелось сидеть " Венсеннском замке, Бастилии и в Шарантоне, его рукописи после его перевода в Шарантон остались в Бастилии. Когда Бастилия пала, рукопись куда-то исчезла. Лет через сто она была перекуплена богатым немцем и опубликована в Германии. Сад всю жизнь считал, что его шедевр -- "120 дней Содома" -- утрачен навсегда и, по его собственному выражению, "плакал кровавыми слезами". Мне кажется, если бы он согласился подписать обязательство, что будет вести себя более умеренно... --...Тогда бы это был уже не Сад... -- Его бы раньше выпустили из тюрьмы. Но вы правы, он был человеком чрезмерным во всем. Например, в тюрьме он стал слишком много есть. Видимо, не имея возможности вести прежнюю жизнь либертена, философа-распутника, решил отдаться гастрономии. Когда же он, в конце концов, вышел из тюрьмы -- по декрету Французской революции -- он в шутку именовал себя "самым толстым человеком в Париже"... -- А что, по-вашему, главное у Сада как литератора? Что нового он внес в собственно литературу? -- Главное, конечно, это язык Сада. Именно он, письменный и всеобщий, служит в его романах оружием взаимопонимания разных полов и возрастов. Я бы назвал его прозрачным, в каком-то смысле это -- язык-автомат, приносящий, кстати сказать, в жертву, множество традиционно эротических ценностей, например, голос, его индивидуальный тембр. На этом строилась карьера стольких актеров! А у Сада слух превращался в чисто информационный канал. Редуцируются у него обоняние, осязание и другие неконтролируемые свойства любого театрального языка, делающие его непоследовательным и притягательным одновременно. Именно из-за "неаффективности" языка Сада, действия и реплики его героев выстраиваются в два идеально параллельных ряда, не пересекающихся по сути ни в одной точке. Зато глаз у Сада переразвит до пределов возможного, чтобы не сказать большего. Его литературный мир является идеально видимым, просматриваемым, освещенным. Отчасти, поэтому, он и невыносим: страдания его "гутаперчевых" персонажей ничем не ограничены, но то же самое можно сказать об их способности к наслаждению, безгранична и она. -- Получается, что это и театр, и не театр одновременно, театр литературы противостоит тому, что принято понимать под театром? -- Совершенно верно. Сад всю жизнь буквально бредил театром, был отличным актером, режиссером, "продюссером". Но сфера театрализации у него существенно шире театра. Театрализация превращает театр в предварительное действие: это, прежде всего, снятие театральных декораций, замена представления (и в философском, и режиссерском смысле) телесностью. Театр тел слишком зрим, слишком визуален, чтобы его можно было просто созерцать, воспринимать как зрелище. Театр романов Сада -- своеобразный сверхтеатр, где стирается линия между сценой и принципом реальности это -- театр, но без разделения на публику и актеров, сцену и зал, театр, не удерживаемый в семиотических границах. Актерами этого нового театра и должны стать читатели Сада, а это -- ох, как непросто!. -- Вы как специалист удовлетворены изданиями Сада в России? -- Издание Сада само по себе, независимо от его качества -- смелый шаг. Что касается уровня изданий на русском языке, то сразу бросается в глаза то, что они не снабжены критическим комментарием, переводы часто не очень точны. Нередко имя Сада используется только для того, чтобы повысить тираж книги, как это получилось с изданием РИА "ИСТ-ВЕСТ" и "Московского рабочего", на обложке которого красуется "Сад. |
