И вот в темноте робко, но старательно, Ерофей пропел:

- Меня милый не целует, говорит: «Потом, потом». Я иду, а он на печке тренируется с котом…

Потом частушки посыпались одна за другой: в деревне у бабушки он часто ходил на «завалинку» крайней хаты по главной улице села, где усаживались гармонист и парни с девчатами и до глубокой ночи пели да плясали. Ерофею это было удивительно, ведь его однокурсницы обожали другие песни и другие танцы. Однако Ерофей - не селянин, так что скоро стал выдыхаться. Тут на подмогу пришёл Гермес и рявкнул такую разухабистую частушку, что Ерофей в изумлении челюсть отвесил, уши его были готовы «скрутиться трубочкой», но в то же время он обрадовался: «Да ведь это Колькина матерщина! Ну, Сирены, ну, держитесь: такое не для ваших нежных ушек!» Но скоро и Гермес начал повторяться, видимо, запас частушечной тарабарщины иссяк, а распроклятые Сирены пели да пели, хотя и жалобно как-то, но ведь пели же, изматывая душу, которая готова была вырваться из тела, а руки дергались под веревками, так и старались вырваться из пут. И тогда Ерофей в отчаянии завопил прямо в темноту:

- Птичка сдохла, хвост облез, получился «Анкл-бенс»!

И наступила тишина. Но в ушах всё звенело и пело, потому что уши, привыкшие к гаму, рёву и сладкозвучному пению никак не могли воспринимать тишину

- Герка, - прошептал Ерофей, - тихо в самом деле или мне кажется?

- Ерошка, - так же шепотом откликнулся приятель, - ведь, и правда, тихо.

Они стояли, тараща глаза в темноту, напрягали слух, но ничто не нарушало тишину, кроме ласкового бормотания прибрежных волн.

А утром они снарядили на берег небольшую экспедицию на разведку и обнаружили на верхушке самой высокой скалы трёх бездыханных Сирен лапками вверх, таких дохлых, что дохлее и не бывает.

- Ерошка, это они твоего «анкла-бенса» испугались до смерти, - Гермес подтолкнул товарища плечом. - Что это за чудище такое - «анкл-бенс», про которое я не знаю?

Ерофей только усмехнулся в ответ.

На радостях, что больше не будут Сирены губить моряков, прямо на корабле устроили пир, и Стентор, наконец, смог вволю поесть - до того времени его держали на диете, чтобы голос не потерял. А потом корабль вновь заскользил по морской глади - ни морщинки на воде: присмирел Посейдон.

Мореходы поплыли по просьбе Одиссея к не менее коварному, чем Сирены, Сцилле - чудовищу с шестью головами на длинных шеях с двенадцатью ногами и лающему, как собака. Услышав описание чудовища, Ерофей сказал: «Ага, ясно, вроде нашего Змея Горыныча, только голов больше. Справимся!»

И, в самом деле, с этим чудищем, что проглотило тысячи моряков, путешественники справились быстро. Ерофей посмотрел издали на Сциллу, что высунула из пещеры все шесть голов, которые заливались разноголосым злобным лаем, и рассмеялся: «Ну, прям дворняжки гавкают из-подворотни. Герка, сможешь ты эту свору выманить на открытое место?» Тот кивнул. И тогда Ерофей попросил Гермеса летать над Сциллой так быстро, чтобы головы чудовища закружились - трудно удержаться на ногах, когда кругом идёт одна голова, а про шесть и говорить нечего. Словом, Гермес заставил так вертеть шеями незадачливую Сциллу, что и сообразить она, наверное, ничего не успела, как брякнулась оземь, а тут выскочили сидевшие в засаде воины и вмиг изрубили лающее чудовище в «капусту».

- Ну! - хвастливо подбоченился Ерофей. - Где тут ещё чудища? Всех победю… побежу… Тьфу! Одолею!

- Ох, - вздохнул устало Гермес, - не зови лихо, Ероха, не то будет плохо.