– Я правнук человека, который торговал пирожками на рыночной площади в городе Глухове и сделал первые большие деньги на поставке обмундирования армии. Это обязывает!

Терещенко протягивает Никифорову руку. Сам протягивает, первым.

– Прощайте, месье Никифоров. Скажите в своей статье, что я не буду писать мемуары и обнародовать старые документы. Мне не в чем оправдываться – я всю жизнь следую своим принципам, поэтому не намерен извиняться. Что же касается компромата, то он давно протух и никого не интересует. Я – змея, пережившая свой яд.

– Боюсь, что вы мало знаете о ядах, – говорит Сергей Александрович, пожимая Терещенко руку. – Я лично держал в руках каменные наконечники бушменских стрел, которым было больше тысячи лет. Так вот, яд, нанесенный на них, действует до сих пор. Не дай Бог порезаться!

– Интересная у вас профессия, месье Никифоров, – улыбается Михаил Иванович.

– О да… Чрезвычайно! – улыбается Сергей. Улыбка у него хорошая – открытая, честная. – Ну, что? На посошок?

– Как давно я этого не слышал.

Мужчины чокаются и выпивают.

– Удачи! – говорит Терещенко и идет к лестнице. – И прощайте.

– Спасибо, – говорит Никифоров ему вслед. – Прощайте, Михаил Иванович.

Он смотрит на стол.

На столе пепельница, полная окурков, магнитофон и два пустых бокала из-под коньяка.

Терещенко поднимается по лестнице ко входу. Шаг его не так легок, как в годы молодости, видно, что взлететь, как прежде, по ступеням у Михаила не получится, но для человека своего возраста он ловок и стремителен.

Швейцар на входе приветствует Михаила Ивановича поклоном.

В вестибюле Терещенко снимает пальто, сбрасывая его на руки гардеробщику, идет к кассе и покупает целую стопку жетонов. Потом закуривает и начинает оглядываться. В казино всегдашняя суета – гул голосов, треск шарика на рулетке, табачный дым, уходящий к потолку…

Здесь Михаила Ивановича знают – он раскланивается со встречными, кому-то машет рукой и притом внимательно оглядывается вокруг, впитывая выражения лиц, интонации, жесты.

Впереди – стол с рулеткой, где играют по-крупному. Над ним висит абажур и стол залит мягким светом, хотя лица сидящих за ним, скрываются в тени.

Терещенко останавливается рядом. Шарик бежит по барабану все медленнее, останавливается.

– Двенадцать! Черное! – объявляет крупье.

Лопатка собирает фишки с сукна.

Терещенко садится на свободное кресло.

– Делайте ставки, господа!

– Семнадцать! И двадцать три! – говорит Михаил Иванович, поправляя очки.

– Как всегда? Семнадцать и двадцать три? – говорит знакомый женский голос.

Терещенко вздрагивает.

– Моник?

Из полумрака напротив него возникает лицо Моник. Она по-прежнему в бальзаковском возрасте, как в день их первой встречи, но удивительно хороша.

– Рада видеть тебя, Мишель!

– Ты здесь?

– А чему ты удивляешься? Я всегда была здесь, просто ты не всегда меня замечал. Разрешишь мне поставить вместе с тобой? По старой памяти?

У нее удивительные глаза: кажется, что они светятся изнутри.

– Конечно.

– Семнадцать и двадцать три! – делает ставку Моник.

Шарик падает на раскрученное колесо и начинает со стуком прыгать.

– Ты прекрасно выглядишь, – говорит Терещенко. – Совершенно не постарела за эти годы…

– Надеюсь, ты не станешь спрашивать, сколько мне лет? – улыбается женщина.