Он вытащил ломик из-под кусков породы и попробовал ударить чуть правее себя. Он прикинул, что именно там должен быть Сытин. Но удара не получилось: мешок, в котором очутился Строкач, был слишком мал для того, чтобы можно было размахнуться ломиком. Тогда Строкач взял ломик обеими руками, а спиной, затылком и ступнями ног уперся в стены каменного мешка. Напружинившись, он начал крошить породу перед собой, вращая ломик между ладонями. Острые куски падали ему на ноги, больно царапали кожу. Выкрошив небольшую яму, Строкач просунул туда ломик, попробовал, сможет ли теперь ударить, потом размахнулся и ударил что есть силы.

— Раз, — сказал он, крякнув, — и два!

И снова ударил и снова стал считать удары вслух.

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 0.42

В момент обвала Сытину придавило ногу. Сначала нога болела, придавленная огромной глыбой, а теперь боль постепенно стихла, и только начиная от бедра и до колена все время противно покалывало. Самое неприятное было то, что Сытин из-за придавленной ноги не мог поворачиваться. Он сидел, чуть откинувшись назад, упершись ладонями в породу, сидел точно так, как любил сидеть со своим отцом, Строкачом и главным инженером Аверьяновым на охоте. Только на охоте, когда руки начинали неметь, он отправлялся в шалаш и ложился на ветки. А здесь он не мог лечь, потому что за спиной торчали острые глыбы, к которым даже нельзя было прислониться. Но ему все-таки приходилось — как только рукам делалось невмоготу — осторожно опускать свое тело на острие глыбы и, закрыв глаза, терпеть боль в спине. И каждый раз он стукался головой о выступы породы и каждый раз усмехался, потому что звук после удара получался словно у лудильщика, который бьет по пустой кастрюле, зазывая хозяек. Это получалось оттого, что каска у него сдвинулась на самый затылок и держалась на макушке каким-то чудом. Поднять каску Сытин не мог из-за того, что были заняты руки, а если бы они и освободились на мгновение, то все равно поделать ничего было нельзя: голова находилась в каком-то конусе, куда руки не пролезали. Сытин чувствовал огромные глыбы у себя на плечах, около шеи. Когда он только немножко ворочал головой, уши сразу же натыкались на острые выступы породы.

«Как в шлеме, — подумал Сытин, — рыцарь настоящий, мать его так...»

У Сытина была страсть, которую он ото всех скрывал. Он любил читать романы Вальтера Скотта. Он лежал на крыше у отца и гонял голубей. И все время читал романы. Только весной и осенью он охотился — тогда было не до чтения.

«Как там Андрейка? — подумал Сытин. — Парень насмерть перепугался. Даже лицо по диагонали перекосило. И орал что-то. Спаси бог, что с ним случилось... Вот неприятность! И в субботу, главное».

Сытин длинно сплюнул и закряхтел.

«Сейчас бы самая зорька пошла, — думал он, — а тут, зараза, сидишь, как паралитик какой...»

Сытин со злости неловко пошевелился, и ногу от этого прокололо длинной, страшной иглой боли. Сытин застонал и сразу же увидел лицо своего отца, которого он никогда и никому не позволял называть приемным. Когда Сытину было плохо, он всегда почему-то вспоминал старика. Это было неосознанно, но это было, как правило, всегда.

Сытину стало приятно, что он смог представить отца так ясно. Ему не хотелось снова остаться один на один с темнотой, с болью, с каменным мешком, который давил на него со всех сторон. И Сытин стал вспоминать дом, старика и охоту. Отчего-то ему вспомнилось, как старика решили снять с егерства по старости. Старик сам очень потешно рассказывал об этом. Он рассказывал, как к нему приехал инспектор из области — уговаривать уйти на пенсию.

«У него все с иголочки, — говорил старик, — ружье блестит, как паровоз, патронташ скрипучий, гильза медная, сапог дерьмом воняет — нехоженый, значит.