О, знать, что ты кричала, кричала, заблудилась в моем

городе, была так близко и недостижимо,

навек заблудившись в моем городе, вот это

и была Жуть, было то самое свиданье,

роковое то свиданье – мы навек были разлучены в моем

городе, где

для тебя, конечно, не будет ни отелей, ни лифтов, ни

душей, лишь ужас, что ты одна, и вот кто‑то

молча приближается к тебе и кладет тебе на губы

бледный палец.

Или еще вариант – я стою и смотрю на мой город

с борта

корабля без мачт, плывущего по каналу; мертвая тишина

и мерное скольжение к чему‑то, чего мы никогда не

достигнем,

ибо в какой‑то миг корабль исчезает, а вокруг лишь

перрон да запоздавшие поезда,

забытые чемоданы, бесчисленные пути

и неподвижные поезда, которые вдруг трогаются,

и вот это уже не перрон,

а надо идти по путям, чтобы найти свой поезд,

и чемоданы затерялись,

и никто ничего не знает, кругом пахнет углем

и униформой бесстрастных кондукторов,

пока наконец заберешься в отправляющийся вагон

и пойдешь по поезду, которому нет конца,

где пассажиры спят, сгрудясь в купе с потертыми

сиденьями,

с темными шторками и запахом пыли и пива,

и надо идти в хвост поезда, ведь где‑то там надо

встретиться

неизвестно с кем, свиданье назначено с кем‑то

неизвестным, и чемоданы потерялись,

и ты тоже иногда бываешь на станции, но твой поезд –

это другой поезд, твоя Жуть – другая Жуть, и

мы не встретимся, любовь моя,

я снова потеряю тебя в трамвае или в поезде, я побегу

в одних трусах

среди людей, толпящихся или спящих в купе, где

фиолетовый свет

обдает пыльные шторки, занавеси, скрывающие мой

город.

Элен, если бы я сказал им, ждущим (потому что они здесь ждут, чтобы кто‑то начал рассказывать, да по порядку), если бы я им сказал, что все, по сути, сводится к тому местечку на камине у меня в Париже, между маленькой статуэткой работы Марраста и пепельницей, тому местечку, которое я приберегал, чтобы положить там твое письмо, тобою так и не написанное. Если бы я рассказал им про угол улицы Эстрапад, где я ждал тебя в полночь под дождем, роняя один за другим окурки в грязную лужу с мерцающей звездой плевка. Но рассказывать, сама знаешь, означало бы наводить порядок, вроде того как из птицы делают чучело, и в «зоне» тоже это знают, и первым улыбнулся бы мой сосед, и зевнул бы первым Поланко, да и ты, Элен, когда вместо твоего имени я стал бы выпускать колечки дыма или описательные обороты. Видишь ли, до самого финала я не смогу согласиться, что все должно было произойти так, до самого финала я лучше буду называть фрау Марту, которая ведет меня за руку по Блютгассе, где в мглистом тумане еще маячит дворец графини, я буду упорно подменять девушку из Парижа девушкой из Лондона, одно лицо другим, и когда почувствую себя припертым к краю неизбежного твоего имени (ведь ты все время будешь тут, чтобы вынудить меня назвать его, чтобы наказать себя и отомстить за себя на мне и мною), у меня еще останется выход – можно поиграть с Телль, повоображать меж двумя глотками сливовицы, что все произошло вне «зоны», в городе, если тебе угодно (но там может быть хуже, там могут тебя убить), и, кроме того, там будут друзья, будут Калак и Поланко, они будут забавляться лодками и лютнистами, это будет общая ночь, ночь по сю сторону, ночь‑покровительница с газетами, и с Телль, и с гринвичским временем.

Элен, вчера я получил из Италии вполне обычную цветную открытку с видом Бари. Но если повернуть ее вверх ногами и смотреть прищурив глаза, то эти соты с тысячами сверкающих ячеек и каймой моря вверху кажутся абстрактной картинкой удивительной тонкости. Я взял и отрезал ту ее часть, где не выделялись ни примечательные здания, ни знаменитые шириной проспекты; так она и стоит, прислоненная к стакану с моими карандашами и трубками.