Вторая рюмка коньяку была выпита медленней и согрела, Элен было приятно, что коньяк обжигал губы, что где‑то в глубине печет язык. Селия обмакнула в бульон вторую галету и, вздохнув, проглотила ее почти всю вместе с последним всхлипом. Она, видимо, не заметила ласкового жеста Элен и, молча взяв предложенную сигарету, позволила ее зажечь. В этом полупустом кафе, где Курро стоял у входа как стерегущий бульдог, обе предались молчанию, защищенные дымом, который отгонял сколопендр и разлуку. На сей раз торговые ряды, где рыбачки стояли у своих прилавков, были пусты и как бы свежевымыты, единственное, что было знакомо, – это перспектива уходящих вдаль галерей и аркад и еще невыразимое, бесцветное и ровное освещение города. Элен знала, что если не поторопится, то опоздает на свидание, но было трудно ориентироваться в этом квартале, где улицы вдруг переходили в дворы или в узкие щели между обшарпанными домами или упирались в непонятные склады без выходов, загроможденные старыми мешками и грудами консервных банок. Оставалось одно – идти вперед, неся пакет, казавшийся все тяжелее, и собираясь спросить дорогу у кого‑нибудь из прохожих, которые появлялись на улицах, но никогда не приближались, а куда‑то сворачивали всякий раз, когда думалось, что вот‑вот догонишь и спросишь. Приходилось идти наугад, пока не появится отель, как он появлялся всегда, возникая внезапно со своими верандами, где циновки и плетеные ширмы и занавески, колышущиеся от знойного бриза. Улица как бы переходила в коридор отеля, и ты вдруг оказывался перед рядом дверей, открывавшихся в номера, где стены с выцветшими светлыми обоями в розовые и зеленые полосы, где лепные потолки и люстры с подвесками, а иногда старый двухлопастный вентилятор, медленно вращающийся в рое мошек; но каждый номер представлял собой прихожую другого номера, совершенно такого же, единственным отличием были фасон или местоположение старинных комодов красного дерева с гипсовыми статуэтками и пустыми цветочными вазочками; где‑то стоял стол, а где‑то его не было, но нигде ни кровати, ни умывальника; эти номера пригодны лишь на то, чтобы пройти через них и идти дальше, а то подойти к окну и со второго этажа увидеть знакомые, уходящие вдаль галереи, а иногда, с третьего, более высокого этажа увидишь блеск далекого канала или площадь, где беззвучно движутся трамваи, снуют туда‑сюда, подобно муравьям в их нескончаемых хлопотах.

– Знаешь, когда я сюда зашла, я почему‑то забыла, что наши уехали в Лондон, – сказала вдруг Селия. – Я пришла попросить совета у Калака, он знает все недорогие отели. И Телль тоже знает отели, но она куда‑то уехала с Хуаном.

– В Вену, – сказала Элен, глядя, как порожняя коньячная рюмка снова вдвигается в фокус, окаменевает и кристаллизуется, согласно своей форме и ожиданиям глядящих на нее глаз, которые ее воспринимают и фиксируют, как следует от них ожидать.

– Ах да. И мой сосед тоже, видишь ли, в Лондоне с нашими сеньорами. Остались здесь только мы с тобой да Сухой Листик, но она, ты же знаешь…

– Сухой Листик, конечно.

– Отец все рассуждал о нынешней испорченной молодежи, – сказала Селия, прыская от смеха так, что остатки бульона чуть не выплескивались на стол. – А мама сидела и вышивала скатерку, представляешь, им и в голову не приходило, что я сейчас соберу свои вещички и от них уеду. Я перенесла книги в дом моей сокурсницы, но там я не могу остаться: ее родители еще похуже моих. На эту ночь пойду в какой‑нибудь здешний отель, а завтра поищу себе квартиру. Мне надо немедленно что‑нибудь найти, отели слишком дорогие.

– Выходит, всерьез, – сказала Элен.

– Я же тебе сказала, – буркнула Селия. – Я‑не‑груд‑ной‑мла‑де‑нец.

– Извини, Селия.

– Нет, это ты извини, я, знаешь, такая.

Элен вертела в руке пустую рюмку.