– Нет, я все никак не могу поверить, – внезапно сказала Селия. – Когда я увидела, что ты вошла, – а я, должна признаться, очень хорошо тебя видела, хотя волосы закрывали мне лицо, – мне, знаешь, почти страшно стало. Вот сейчас докторша меня отругает, ну что‑то в этом роде. А теперь идти к тебе, жить с тобой. Нет, ты в самом деле не из жалости мне предложила?

– Ну а с чего бы? – сказала Элен, как бы удивленно. – Естественно, я это делаю из жалости. Девочка, любящая сыр «бебибел», не может идти куда‑то спать одна, она будет бояться без мамы. А тараканы, а ночные сторожа‑китайцы, объединенные в таинственные страшные братства, а сатиры, которые бродят по коридорам, и главное, не забудь про самое страшное, про «ту штуку», спрятанную в стенном шкафу или под кроватью.

– Какие глупости, – сказала Селия, наклонилась и быстро поцеловала ей руку, а потом, зарумянившись, выпрямилась. – Ты всегда такая. И что это за девочка, любящая сыр «бебибел»? Но нет, погляди на меня. Ты такая грустная, Элен, ты еще более грустная, чем я. Ты понимаешь, что я хочу сказать, я знаю, ты никогда не бываешь веселой, как Поланко или Сухой Листик, у тебя в лице всегда что‑то есть… Все анестезиологи такие, что ли?

– Необязательно. Эта профессия к лицам не имеет отношения. Надо следить, чтобы пульс был хороший, а главное, чтобы маска была правильно наложена, ведь бывает, что поездка совершается только в одном направлении.

Селия не поняла, ей хотелось спросить, но она сдержалась, подозревая, что Элен ей не ответит. И потом передышка, чудо, чувство, что ты спасена, что с Элен ты возвратилась в «зону», в атмосферу доверия, что рядом она, доктор, насмешливая и отчужденная, но в нужный момент сумевшая протянуть палец, чтобы Селия на него вскарабкалась, как Освальд на кофейные ложечки, к ужасу госпожи Корицы. А если Элен грустна…

– Госпожа Корица не появляется здесь уже целую неделю, это Курро мне сказал, – выпалила Селия. – Я думаю, не заразилась ли она страстью к путешествиям – может, где‑то странствует со своей племянницей и в этой шляпе, похожей на телевизор. Я говорила тебе, что утром получила открытку от Николь? Они там в Лондоне все посходили с ума, Марраст как будто открыл какую‑то картину.

– Сумасшествие – портативно, – сказала Элен.

– Калак и Поланко познакомились с одним лютнистом, который играет средневековые баллады; но вот про Освальда Николь ничего не сообщает.

– Они повезли туда Освальда, такое нежное существо?

– Его увез мой сосед, я была при том, как он обернул клеточку листом салата и спрятал ее в карман пальто. Я что‑то не очень поняла твои слова о поездках в одном направлении, – быстро прибавила Селия.

Элен посмотрела ей в глаза, в эти концентрические туннели, в крошечные черные точки, с головокружительной скоростью переносившие в мир девочки, любящей сыр «бебибел».

– Видишь ли, они у нас иногда умирают, – сказала она. – Два часа тому назад умер молодой человек двадцати четырех лет.

– О, прости. Прости, Элен. А я тут болтаю. Так глупо.

– Это работа, деточка, нечего тут прощать. Мне бы надо было пойти прямо домой, принять душ и пить виски, пока не засну, да вот видишь, я тоже пришла обмакнуть свою галету, и это не так уж плохо, мы побудем вместе, пока обе не придем в себя.

– Не знаю, Элен, мне, может быть, не следовало бы, – сказала Селия. – Ты так ко мне добра, и ты такая грустная…

– Пойдем, увидишь, нам обеим будет лучше.

– Элен…

– Пойдем, – повторила Элен, и Селия секунду поглядела на нее, а потом, опустив голову, нашарила свою сумку на стуле.