– Гоген и Мане снова станут хозяевами положения. В зале номер два опять будет только один смотритель.

Да, но это было не все, не могло быть все. Марраст чувствовал, что от него что‑то ускользает, столь же близкое, как Николь, которая тоже ускользала, все это было ничуть не похоже на предвидение возможных вариантов. Игра, затеянная из отвращения к жизни и тоски, нарушила порядок, в причинную цепь вмешалась причуда, чтобы вызвать резкий поворот, и значит, посланные по почте две строчки могут взбудоражить мир, ну, скажем, не мир, а мирок; Остин, Гарольд Гарольдсон и, возможно, полиция, два десятка анонимных невротиков и два дополнительных смотрителя были на время выбиты из своих орбит, чтобы встретиться, перемешаться, спорить, сталкиваться, и из всего этого возникла сила, сумевшая снять со стены исторически ценную картину и породить следствия, которых ему уже не увидеть из мастерской в Аркейле, где он будет сражаться с глыбой антрацита. Рука Николь в его правой, потной, беспокойной, руке казалась еще меньше, чем обычно. Левой он нарисовал над нежными бровями Николь воображаемые и еще более нежные брови и улыбнулся ей.

– Если бы можно было, – сказал он. – Если бы все же можно было, дорогая.

– Что «можно было», Map?

– Не знаю. Снимать картины со стен, рисовать другие брови, ну, в общем, такое.

– Не грусти, Map, – сказала Николь. – Я привыкну к тем бровям, которые ты мне сейчас нарисовал, дай только время.

– А каталог, представляешь? – сказал Марраст, как бы не слушая. – В следующем издании придется им убрать упоминание о картине за номером восемь и заменить ее другой. И сразу тысячи каталогов во всех библиотеках мира изменятся, они будут те же и, однако, станут другими, чем были, потому что уже не будут сообщать правду о картине номер восемь.

– Вот видишь, все может перемениться, – жалобно сказала Николь, опуская голову. Марраст медленно поднялся, взял ее за подбородок и опять погладил лоб и брови.

– Вот тут у тебя вырос волосок, которого раньше не было.

– Он всегда был, – сказала Николь, прижимаясь лицом к плечу Марраста. – Ты просто не наблюдателен.

– Не хочешь ли пойти в кино на фильм Годара?

– Пойдем. И пообедаем в Сохо, в испанском ресторане, где, ты сказал, волосы у меня как‑то особенно блестят.

– Я никогда такого не говорил.

– Нет, говорил. Ты сказал, там какое‑то особенное освещение, вот так.

– Не думаю, чтобы от него менялся цвет твоих волос, – сказал Марраст, – Не думаю, что в тебе, дорогая, что‑нибудь изменится. Ты же сама сказала, что этот волосок был у тебя и раньше, так ведь? Просто я не наблюдателен, ты это тоже сказала.

Мы засиделись допоздна, беседуя и попивая коньяк, и в долгие паузы Элен казалась далекой и безучастной, потом вдруг бралась снова за сигарету или рюмку или снова улыбалась, хотя только что и не видела меня, пока я тянула свой дурацкий монолог. Когда она снова взглядывала на меня – точно спохватываясь и стараясь быть внимательной, даже с оттенком смущения за свою рассеянность, – собственные мои движения, подражавшие ей, то, как я закуривала сигарету, как ей улыбалась, тоже были как бы вызваны чем‑то извне, были возобновлением доверия и счастья, на миг исчезнувших в том зиянии, каким был отсутствующий взгляд Элен. Я с огорчением сознавала, что в эти паузы я страдаю, что я остаюсь одна и что Элен имела бы полное право еще из‑за этого относиться ко мне как девчонке; но стоило нам перекинуться словом‑другим, и опять воцарялось доверие, блаженное сознание, что вот я здесь, и вовсе незачем Элен меня успокаивать, ну, ясно, можешь оставаться здесь, сколько хочешь, устроимся, все эти фразы‑ширмы, которые Николь, и Телль, и все мы, женщины, то и дело говорим друг другу и которые, конечно, надо говорить, чтобы не жить так одиноко, как Элен, никогда их не говорившая.