При этом он до меня еще даже не дотронулся, и мы оба оттягивали те минуты, когда легкие прикосновения разбудят желание и наши тела оживут, и еще более волшебные мгновения, когда для нас будет существовать только один мир — мир чувств и ощущений.

А пока мы вели почти интеллектуальную беседу; я откинулась на спинку дивана и закурила; говорил больше Марк, я слушала. Он рассказывал мне о годах, проведенных за границей.

Оказывается, он сразу после нашего расставания попал в «выездные»; каким образом он избавился от клейма, уму непостижимо. Правда, развелись мы очень тихо и в загсе, хотя от нас и не требовалось никакого объяснения по поводу развода — детей у нас не было, и разделом имущества мы не занимались, я громко заявила, что во всем виновата сама, надеясь, что кто-нибудь донесет мои слова куда надо.

Очень скоро из простого совслужащего, корпевшего за свои 120 рэ день-деньской за письменным столом, он стал переводчиком, сопровождавшим наши делегации за границу. Работал ли он только на тех, кто ему официально платил деньги, или на кого-либо еще, было из его рассказа понять очень сложно. Скорее всего он работал на разведку, наверное, на военную разведку, ГРУ, как и его отец, — такой вывод я могла сделать из некоторых его недомолвок и оговорок; впрочем, он не хуже меня знал Фрейда, и я не верю, что эти оговорки были случайными. Нет, скорее всего он сознательно пытался создать у меня такое впечатление, окутать себя атмосферой загадочности; я понимала, что он играет, и тем не менее ему верила — вряд ли без службы в некоторых структурах он мог бы так свободно разъезжать по заграницам. Тем более что через несколько лет работы в издательстве его послали в Латинскую Америку — сначала на Кубу, а потом в Аргентину, где он служил на маленькой дипломатической должности, вроде десятого атташе по культуре.

А потом, видно, это существование советских людей за границей, замкнутый мирок, где все думают только о приобретении материальных благ и каждый стучит на каждого, совсем ему осточертели, хотя он, судя по всему, и пользовался большей свободой, чем остальные члены советской колонии. А может быть, он оказался замешанным в каком-то скандале — зная Марка, я не могу этого исключить. Он плюнул на карьеру, ушел со службы и устроился в одно из первых совместных предприятий, которое занималось установлением связей между нашим нарождающимся бизнесом и Испанией. Испания! Эта страна всегда была мечтой Марка. Она привлекала его гораздо больше, чем Латинская Америка.

Как он рассказывал об Испании! Был он и в том самом замке Дали, где престарелый маэстро доживал свои последние годы и о котором ходит столько анекдотов. А уж сеньориты! Тут в его глазах появился лукавый блеск, но я не реагировала — я прекрасно знала, что он меня нарочно провоцирует.

Но все хорошее когда-нибудь кончается, и кончилось и его СП — попросту говоря, лопнуло. Тогда Марк стал работать в агентстве, которое занималось организацией международных бизнес-туров. Я так и не поняла, почему он решил окончательно вернуться в Москву — может быть, устав от благополучной и поэтому слишком скучной жизни на процветающем Западе, он захотел возвратиться на родину со всеми ее потрясениями, а может, просто ему надоела жизнь на чемоданах, или его постигло разочарование в любви и какая-нибудь испанская барышня наступила ему на любимую мозоль, но на этом я не стала заострять внимание. Главное, что он был у меня, здесь и сейчас.

Он ничего не говорил о своей личной жизни, единственное, что я поняла, — у него никогда не возникало и мысли о женитьбе. Я, разумеется, тоже не рассказывала ему о том, что было у меня за эти десять лет.

Марк был в превосходном настроении. Я уже и вспомнить не могла, когда он был таким остроумным и красноречивым. С каким блеском он рассказывал мне истории из жизни партийных бонз! Как я хохотала, когда он поведал, как в Аргентину привезли деньги и бумагу на печатание Манифеста коммунистической партии! С каким восторгом встречали визитеров из Москвы местные коммунисты и как быстро они прокутили зелененькие, предназначенные для публикации бессмертного произведения Маркса и Энгельса! Всего должны были напечатать миллион экземпляров этого самого манифеста; естественно, бумагу немедленно загнали, после чего у некоторых деятелей международного коммунистического движения выросли особняки в окрестностях Буэнос-Айреса.