Не могу сказать, что я атеистка: но если Бог есть, то, я убеждена, для него важнее наши мысли и поступки, а не демонстративное ритуальное поклонение в специально отведенных местах. Тем не менее раньше я нередко заходила в церкви. Для меня храм — это место, где можно сосредоточиться и подумать.

Быстрым шагом я, непрестанно оглядываясь, шла по тому же Большому Маратовскому переулку, где я впервые заметила преследователей. На этот раз за мной никто не шел. Я пересекла Пятницкую и по Вишняковскому проезду быстро дошла до такой знакомой мне церкви — я здесь не бывала лет семь.

Храм был открыт. Как всегда, на паперти стояли нищенки, я им подала. Внутри было пустынно: я купила свечку и поставила ее своей любимой святой — Марии Магдалине. Среди аскетичных, незнакомых с мирскими страстями христианских мучеников и апостолов мне как-то ближе всех грешница.

Вдыхая приторный запах ладана, я мысленно перенеслась на несколько лет назад. Закончив работу, я нередко заходила в соседний отдел, где работала моя подруга Марина, и мы с ней шли сюда. Марина действительно верила в Бога, а я составляла ей компанию.

Марина была незаурядной личностью. Простая лаборантка, она нередко делала переводы за научных сотрудников… Она была настоящей красавицей — в ней много польской крови, и она всегда гордо несла свою изящную головку с аккуратной прической из пышных белокурых волос, и притом некрашеных.

Перед входом в церковь мы обычно занимались своим гардеробом, чтобы не выделяться среди прихожанок и не привлекать к себе неприязненные взгляды богобоязненных старушек. Брюки мы завертывали до колен, чтобы их не видно было из-под пальто (до сих пор не понимаю, почему Бог не может простить дамам ношение штанов, насколько я знаю, во времена Иисуса в штаны не одевались ни мужчины, ни женщины), на голову накидывали шарфик, придирчиво оглядывали друг друга — и заходили в храм. Ставили свечки и долго слушали песнопения, там был прекрасный хор.

Я нередко отвлекалась от службы и любовалась Мариной. Я уже говорила, что мне нравятся красивые лица; я любила наблюдать за ней — ее лицо, повернутое ко мне в профиль, было классически прекрасно, весь ее облик с обращенным вверх взглядом, черной ажурной косынкой, наброшенной на светлые волосы, заставлял вспоминать Марию Магдалину с картины Жоржа Латура.

Как-то раз я искоса следила за Мариной; на ее лице читалась работа мысли, губы слегка шевелились. Интересно, размышляла я про себя, в каких горних высях бродят ее мысли, о чем она так сосредоточенно молится? И тут она повернулась ко мне и громким шепотом произнесла:

— Агнесса, я все это время пытаюсь вспомнить, — куда я дела дохлую крысу, которую мы должны были выбросить по дороге. Кажется, я оставила ее на лестнице!

Под косые взгляды и угрожающее бормотание молящихся мы выбрались на улицу, не дожидаясь, пока нас изгонят из храма, и долго хохотали на морозе.

Крысу мы действительно нашли на следующий день на лестнице, на той самой мраморной лестнице: лаборантки обязаны были после острых опытов выбрасывать трупы экспериментальных животных — относить их в специальный морозильник, но проще было дойти до первой попавшейся урны на улице. Очевидно, уборщицы в институте так же халатно относились к своим обязанностям, как мы — к своим.

Да, Марина была по-настоящему верующей, она однажды чуть не вышла замуж за выпускника семинарии, но побоялась испортить жизнь своему избраннику — ведь православные священники женятся только один раз. Наши с ней пути постепенно разошлись, а жаль.

Я улыбнулась и отогнала от себя эти воспоминания. Я пришла сюда, чтобы как следует подумать. Вроде бы о спасении своей жизни я уже позаботилась. Сергей действует, а я, со своей стороны, делаю все, что могу, и не сегодня-завтра я уже буду знать, кто эти крутые ребята, пытавшиеся меня убить. О том, что дальше делать с Виолеттой, я буду думать позже, когда ее выпишут из больницы (несмотря на возражения Аргамакова, врачи настояли на своем и задержали ее в клинике на несколько дней).