|
- Скорее возвращайтесь в Жерсо, - сказала лодочникам молодая женщина. - Я не хочу, чтобы мой бедный Эмилио томился лишних десять минут. - Что случилось? - спросил Родольф, когда итальянка прочла последнее письмо. - La liberta! <Свобода! (итал.)> - воскликнула она с энтузиазмом, - Е denaro! <И деньги! (итал.)> - ответила, как эхо, Джина, обретя дар слова. - Да, - продолжала Франческа, - конец невзгодам! Я работаю уже почти целый год, и это уже начинает мне надоедать. Право, в писательницы я не гожусь. - Кто этот Тито? - спросил Родольф. - Секретарь финансового отдела бедной лавочки Колонна, иначе говоря, сын нашего ragionato <Умника (итал.).>. Бедняга! Сюда нельзя было приехать ни через Сен-Готард, ни через Мон-Сенис, ни через Симплон; он добрался морем, через Марсель, а затем ему пришлось пересечь всю Францию. Через три недели мы будем в Женеве. Конец нашим бедам! Ну, Родольф, - прибавила она, подметив облачко грусти на лице парижанина, - чем Женевское озеро хуже Фирвальдштетского? - Мне все-таки трудно будет забыть прелестный домик Бергманов! - вздохнул Родольф, указывая на мыс. - Приходите обедать к нам, чтобы у вас осталось побольше воспоминаний, povero mio, - ответила Франческа. - Сегодня для нас праздник, мы вне опасности. Мать пишет, что через год, возможно, мы будем уже амнистированы. О сага patria <О дорогая родина! (итал.)>! Эти слова вызвали слезы у Джины. - Еще одна зима, и я умерла бы здесь! - заметила она. - Бедная сицилийская козочка! - воскликнула Франческа, проведя рукой по голове Джины так нежно, что Родольфу невольно захотелось этой ласки, хотя в ней и не было любви. Лодка причалила к берегу, Родольф соскочил на песок, подал итальянке руку, проводил ее до ворот дома Бергманов и побежал переодеваться, горя желанием вернуться как можно скорее. Найдя книготорговца и его супругу на наружной галерее, Родольф еле сдержал удивленное восклицание при виде чудесной перемены, происшедшей с девяностолетним старцем благодаря хорошим вестям. Он увидел перед собою человека лет шестидесяти, прекрасно сохранившегося сухопарого итальянца, прямого, как палка. Его волосы оставались черными, хотя уже поредели и сквозь них просвечивал череп. У него были живые глаза, белые, целиком сохранившиеся зубы, лицо Цезаря, рот дипломата, улыбающийся слегка сардонической, обманчивой улыбкой, которою хорошо воспитанный человек маскирует свои настоящие чувства. - Вот мой муж в его истинном облике, - сказала важно Франческа. - Но это совсем другой человек, - возразил озадаченный Родольф. - Совсем другой, - подтвердил книготорговец. - Я играл комедию, ведь я прекрасно умею гримироваться. Да, мне приходилось играть в Париже времен Империи с Бурьеном, княгиней Мюрат, госпожой д'Абрантес е tutti quanti <И многими другими (итал.).>. Все, чему даешь себе труд научиться в молодости, даже пустяки, впоследствии пригодится. Если бы моя жена не получила почти мужского воспитания, в противоположность обычно принятому в Италии, мне пришлось бы сделаться дровосеком, а то не на что было бы здесь жить. Франческа! Кто бы мог подумать, что ей придется когда-нибудь добывать для меня средства к жизни? Слушая этого достойного книготорговца, столь непринужденного, приветливого и бодрого, Родольф вновь почуял какую-то мистификацию и настороженно молчал, как человек, которого провели. - Che avete, signer? <Что с вами, сударь? (итал.)> - простодушно спросила его Франческа. |
