– Конечно, – подтвердил Камиль, – самый яркий свет.

Судья вроде бы собирался уходить, но Камиль чувствовал, что это еще не все, – он догадывался, что последнюю пулю тот выпустит уже с порога.

– Пора с этим заканчивать, – заявил судья. – Это станет благом для всех.

– Вы хотите сказать – для меня?

– Ну если откровенно – то да.

С этими словами он снял медицинскую шапочку и бахилы. Ни к чему, чтобы они вносили диссонанс в его облик и умаляли серьезность его слов.

– В этом деле, – заговорил он снова, – вам явно не хватило проницательности, майор Верховен. Вы не успевали за развитием событий, причем не раз. Вы наверняка отдаете себе отчет в том, что даже установлением личности жертвы мы обязаны не вам, а ей. В последний момент вас спасло удачное стечение обстоятельств, но вашей заслуги в этом нет. Если бы не этот… инцидент, – судья слегка махнул рукой в сторону комнаты, – я не думаю, что вы смогли бы сохранить это дело за собой. Я считаю, что вы оказались…

– Не на высоте? – подсказал Камиль. – Ну‑ну, господин судья, договаривайте – ведь это вертится у вас на языке.

Судья, слегка раздраженный, сделал несколько шагов по коридору.

– Да, это в вашем стиле, – прокомментировал Камиль. – Вам не хватает мужества, чтобы сказать то, что вы думаете, и не хватает искренности, чтобы думать то, что вы говорите.

– Ну что ж, тогда я скажу вам то, о чем собирался умолчать.

– Заранее трепещу.

– Боюсь, что вам больше не будут поручать серьезных дел.

Он сделал паузу, чтобы изобразить размышление – «да, я не произношу ничего необдуманного, и на сей раз я не собираюсь смягчать своих слов», – и договорил:

– Ваше возвращение к работе, возможно, было преждевременным, майор Верховен. Возможно, вам стоило бы отдохнуть еще немного.

52

Все вещдоки сначала исследовали в лаборатории, затем передали в кабинет Камиля. Оказалось, что их довольно много, хотя поначалу никто не отдавал себе в этом отчета. Они заняли два больших стола, которые Арман сдвинул и заботливо накрыл скатертью, плюс еще секретер, стулья, кресла и шкаф для верхней одежды. Странно было видеть эти вещи, которые, казалось, принадлежали девочке‑подростку, и сознавать, что речь идет о женщине тридцати лет. Создавалось ощущение, что она так и не выросла. Иначе зачем бы хранить розовую пластмассовую заколку со стразами, сильно потертую, или старые билеты в кино.

Все эти вещи забрали из отеля четыре дня назад.

Выйдя из номера, в котором женщина покончила жизнь самоубийством, Камиль спустился на первый этаж, где Арман допрашивал портье, молодого человека с зачесанными набок и намертво зафиксированными гелем волосами – казалось, что кто‑то отвесил ему сбоку оплеуху. По причинам вполне очевидного практического характера Арман предпочел проводить допрос в ресторане, где как раз настало время завтрака.

– Вы позволите? – спросил он.

И, не дожидаясь ответа, налил себе чашку кофе и придвинул четыре круассана, бокал апельсинового сока, блюдце кукурузных хлопьев, яйцо вкрутую, два ломтика ветчины и копченый сыр. Поглощая еду, он задавал вопросы и внимательно слушал ответы, иногда кое‑что уточнял, не прекращая жевать:

– Вы мне недавно сказали – двадцать два тридцать.

– Да, – отвечал портье, пораженный неумеренным аппетитом такого тощего легавого, – но плюс‑минус пять минут, вы понимаете… никогда нельзя сказать точно…

Арман кивнул. В завершение разговора он спросил:

– У вас нет коробки или чего‑нибудь в этом роде?

Не дожидаясь ответа, он расстелил на столе три бумажные салфетки, высыпал туда целую корзинку венских булочек и старательно упаковал их, даже завязав края салфеток изящным узлом, словно собирался сделать кому‑то подарок.