Несмотря на воскресный день, Луи обещал коллегам, что подъедет на работу к часу дня.

Камиль с момента появления в своем кабинете вел немой диалог с вещами жертвы, разложенными на столах и стульях. Ему казалось, что перед ним выставка сокровищ маленькой девочки, недавно опустошившей бабушкины сундуки.

Вечером того дня, когда обнаружили тело Алекс, ее брат прибыл на опознание в Институт судебной медицины. После того как процедура опознания завершилась, мадам Прево, ее мать, попросили высказаться о личных вещах покойной.

Мадам Прево оказалась маленькой и хрупкой, но энергичной женщиной с угловатым лицом, обрамленным седыми волосами. Ее одежда была далеко не новой. Все в ее облике громко заявляло: мы из небогатой среды. Она не пожелала ни снять пальто, ни поставить сумку, ей явно не терпелось покончить с формальностями и уйти.

– Ну, все‑таки слишком много неожиданностей сразу, – заметил Арман, который принимал ее первым. – Вот представьте себе: ваша дочь кончает жизнь самоубийством после того, как убила минимум шесть человек, – есть отчего прийти в замешательство, не правда ли?

Перед этим Камиль долго разговаривал с ним в коридоре о том, как лучше подготовить свидетельницу к опознанию. Ей предстояло оказаться перед столькими вещами ее покойной дочери – детскими, подростковыми, женскими, – не имеющими никакой особой ценности, но тем более способными разбить вам сердце, когда ваш ребенок умер. Мадам Прево держалась хорошо, не плакала, казалось, она все понимает, – но, оказавшись перед столами, на которых была устроена своего рода выставка воспоминаний, слегка пошатнулась, и ей пододвинули стул. В такие моменты сторонним свидетелям всегда нелегко – они переминаются с ноги на ногу, обреченные на терпение и бездействие. Мадам Прево так и не выпустила из рук сумку, она сидела словно на официальном приеме, иногда указывая на знакомые предметы – нашлось немало и таких, которых она не знала или не помнила. Часто она приходила в замешательство, ее голос звучал неуверенно – как если бы она видела вместо обычного портрета дочери шарж или отражение в искривленном зеркале и сомневалась, что это действительно Алекс. Для нее все эти вещи были каким‑то разрозненным набором хаотичных деталей, который ни о чем ей не говорил. В том, что жизнь ее дочери в итоге свелась к грудам бессмысленных безделушек и прочей ерунды, ей виделось нечто несправедливое, даже оскорбительное. В конце концов она стала явно нервничать – вертя головой во все стороны, она то и дело повторяла:

– Но зачем ей понадобилось это хранить? Всю эту дребедень?.. Вы уверены, что это действительно ее?..

Камиль только молча разводил руками. Поведение мадам Прево он посчитал защитной реакцией – иногда сильный шок провоцирует у людей грубость и даже некоторую жестокость.

– Нет, смотрите‑ка, – уже другим тоном произнесла она, – это и в самом деле ее…

И указала на голову негритенка из черного дерева. Кажется, мадам Прево хотела рассказать какую‑то историю, связанную с этой игрушкой, но передумала. Потом, указывая на вырванные из книг страницы, добавила:

– Она много читала. Все время.

Когда наконец подъехал Луи, было уже почти два часа дня. Он начал с вырванных страниц. «В час битвы завтра вспомни обо мне», «Анна Каренина»… Целые отрывки подчеркнуты, лихорадочно, с сильным нажимом. «Миддлмарч», «Доктор Живаго»… Луи все это читал. «Орельен», «Будденброки»… кое‑что из Маргерит Дюрас, но совсем немного – пара страниц из «Боли». Луи не проводил параллелей между названиями книг и реальными событиями – и так понятно, что во всем этом немало почти детского романтизма.