– Бери его, Бабай! Не пожалеешь!

Знал Али Саргонович, что такие решения лучше принимать на ясную голову, а не на хмельную. Однако уговорили его. Да и сам он не хотел обижать новых своих знакомцев – тем более, избирателей. А потому кивнул головой и произнес:

– Ладно, согласен! Только давайте Гутытку спросим. Может, и нет у него желания ехать со мной в Москву.

Но желание было – Гутытку, призванный к старейшинам, выразил его со всей определенностью. Осмотрев парня с ног до головы чуть замутненным оком, Бабаев сказал:

– Каквыргин говорит, что ты оленью печенку хорошо готовишь. А что еще?

– Суп из ягеля с потрохами, гуся на вертеле, китовый бифштекс, вареную треску, оленину с морошкой… – начал перечислять Гутытку, но Али Саргонович его прервал:

– Харчо умеешь? Плов, кебаб, шашлык?

– Научусь, Бабай! – Парень ударил в грудь кулаком. – Обещаю, научусь! Я понятливый!

– Смотри мне! – Бабаев погрозил ему пальцем. – Будешь плохо кебаб готовить, пристрелю и скормлю собакам, а после и собак пристрелю!

– Этим ты его не напугаешь, – ухмыльнулся Каквыргин. – Лучшая могила для талды-кейнара – в собачьем желудке.

Но Гутытку, услышав про собак, пригорюнился.

– Жаль собачек оставлять… Без них какая жизнь? Взял бы я с собой упряжку, катал бы тебя по Москве… Нельзя, однако!

– А почему? – спросил Бабаев. – Упряжку многовато будет, а пару собачек возьми. Разрешаю.

– Нельзя, Бабай. Лайка – вольная собака, для тундры, для тайги. Заскучает в городе и помрет. Нельзя!

И такая тоска была в его голосе, что Бабаев не выдержал, хлопнул парня по плечу и сказал:

– Не печалься, Гут, я тебе ротвейлера куплю. Тоже хороший пес. Зубастый! Жрать любит. Думаю, от оленьей печенки не откажется.

…Ночь Али Саргонович снова провел в гостевой юрте Каквыргина. И опять приснилась ему Нина – будто катаются они по заснеженной Москве, но не в автомобиле, а в нартах, запряженных ездовыми лайками, и правит той упряжкой Гутытку Лившиц, лихой погонщик. Во сне проехали улицу Горького от Белорусского вокзала до Красной площади, потом свернули на Арбат, и все машины, даже шестисотые «мерседесы», уступали им дорогу.

Проснулся Бабаев в отличном настроении.

В мировом рейтинге банков «Хорман и сыновья» стояли невысоко, как и любой финансовый институт, где щеки зря не надувают и в первые ряды не лезут. Официальная отчетность являлась тут верхушкой айсберга, а все остальное умело прятали в черных нелегальных водах, в землях, далеких от послушной законам Швейцарии. Банк Хорманов не играл на курсах валют, не подпитывал деньгами частную или государственную экономику, а работал исключительно с населением, принимая вклады под скромный процент и выдавая кредиты под несколько больший. На нормальном языке это называлось ростовщичеством – занятием, снискавшим дурную славу еще в античные времена. Но слава – славой, а деньги – деньгами! Разница между процентными ставками приносила сотни миллионов, хотя проворачивать такие дела удавалось лишь в странах с зыбким законодательством и склонными к взяткам чиновниками. Например, в Индии. Например, в Турции. Например, в России.

Но в России иностранным банкам это не было позволено. Допускались инвестиции в промышленность, в строительство и даже в госпроекты, но обирать российских граждан разрешалось лишь своим – что и делали с успехом всякие пирамидальные структуры. Однако горький опыт дефолтов и банкротств пришелся к пользе населения: граждане спрятали в чулки рубли и валюту, не доверяя их родимым кровопийцам.