Наверху был коридор меж двух стеклянных стен: слева – резчики по кости, справа – граверы по металлу. Потом слева – художники, а справа – участок обработки древесины. Потом что-то еще, то ли слева, то ли справа… Нина и Бабаев шли в молчании, не глядя по сторонам и лишь искоса посматривая друг на друга. Добрались до конца коридора и двери с табличкой «Главный дизайнер». Нина отворила дверь и сказала:

– Мой кабинет. Прошу вас, Али Саргонович.

Бабаев переступил порог, но что было в том кабинете, не заметил, хоть отличался профессиональной наблюдательностью. Видел он только синие нинины глаза.

Она плотно закрыла дверь и повернула ключ в замке. Прижалась спиною к двери, сложила руки на груди и уставилась на Бабаева. Пристально смотрела, долго, минут пять. Потом шагнула к нему, размахнулась и влепила оплеуху. Прищурилась, разглядывая алое пятно на щеке Али Саргоновича, и влепила вторую. Голова Бабаева мотнулась в одну сторону, потом – в другую. Нина не была субтильной особой и приложилась крепко.

И в третий раз ударила, ибо всякому известно, что бог троицу любит. Потом бросилась на грудь Бабаеву, обняла, прижалась и зарыдала, орошая слезами его новенький пиджак. Сквозь рыдания он расслышал:

– Негодяй ты, Али, негодяй… где же ты был пятнадцать лет?… где тебя носило, мерзавца?… я ведь все глаза по тебе выплакала… я думала, убили тебя, а все равно ждала… долго ждала… ты ведь что мне обеща-ал?… ты ка-акие слова говори-ил?… джан говорил, любимая, век с тобою не расста-анусь… золотая моя говорил… солнышко мое, ла-асточка… а сам исче-ез… на пятнадцать лет!.. на пятнадцать, чтоб тебе про-овалиться!..

Али Саргонович Нине плакать не мешал, только сопел виновато. Знал, что плачет она сейчас по минувшей своей юности, по первой сладкой любви, по времени, которое не возвращается, по счастью, что улыбалось ей, да обернулась та улыбка недоумением и горем. Ей тридцать пять, ему сорок восемь… Лучшая пора прошла! И не вернешь, не вернешь!..

Нина затихла в его объятиях, и он, путаясь в словах, тихо зашептал:

– Служба, джан… отправить меня… отправили… далэко, долго… так долго, что русский забыть… говорю как чэрез колода пень… Ты нэ сэрдис, зарбану… ты прощать бахлул  эсли можна…

В дверь постучали, и Нина быстро отпрянула от Бабаева.

– Нина Сергеевна, – раздался девичий голосок, – Пахомов опять с перерыва пьяный заявился. Чего делать-то?

– В шею его гони! – со злостью сказала Нина.

– Так не идет, паршивец!

– Ладно, я сейчас приду. – Шагнув к столу, Нина чиркнула что-то на клочке бумаги, шмыгнула носом, сунула записку Бабаеву. – Тут мой адрес. Вечером, Али, приходи. На работе ни поговорить, ни поплакать…

В дверь опять забарабанили.

– Нин Сергеевна, а Пахомов буянит!

– Ну я его! – Нина торопливо приводила лицо в порядок.

– Мой помочь? – спросил Бабаев.

– Сама разберусь. Твой идти вон, – ответила Нина и открыла дверь.

А потом и он разговорился, вспоминая полузабытую русскую речь, такую сладкую в устах Нины! Не все он мог ей поведать, а потому о своей работе рассказывал мало, ни слова не сказав, что был агентом и резидентом КГБ, затем резидентом ФСБ и главным советником в Ираке.