Наверно, потому и в замке ее бабушка не оставила: чтобы тут служить, нужно быть себе на уме, держать язык за зубами и, если уж по собственной косорукости что‑нибудь натворила, уметь извернуться так, чтобы избежать наказания. Скажем, горничные в глаза врали хозяйкам, что это кошка прыгнула на туалетный столик, уронила флакон с духами, рассыпала коробочку пудры и закатила в какую‑то щель баночку с помадой, пряча при том те самые коробочки и баночки в кармане фартука.

Духи так просто не приберешь, запах выдаст, а вот всякие мелочи наподобие красок да шпилек – запросто. Ну и, конечно, приметные вещи точно не брали, а ворованными белилами и пудрой пользовались потихоньку, когда на свидания бегали. А то и продавали это горожанкам, знала я и таких девиц…

– Ой… – сказала матушка, комкая накрахмаленный передник. – Да я ж… я ж не нарочно… Так как‑то само собой вышло… Разве ж я стала бы?..

Из ее путаного рассказа я сумела понять следующее: в тот день, когда матушка пришла к бабушке, та очень торопилась по делу и велела ей подождать. Дожидаясь, матушка разглядывала комнату, дивилась на зеркало, какие не у всяких господ имеются, и вдруг заметила на подзеркальном столике какую‑то вещичку. Я же говорю – кое в чем она сущий ребенок и, увидев что‑нибудь блестящее, ни за что не удержится, чтобы не схватить ее и не рассмотреть поближе. Так оно и вышло… Но стоило матушке взять ту штучку в руки и начать разглядывать, поражаясь тонкой работе, как вернулась бабушка.

Матушка ее всегда побаивалась, к тому же знала, что та не любит, когда без спроса берут ее вещи, потому и спрятала безделушку в карман, рассудив, что потихоньку положит ее на место, как только бабушка отвернется. Но случая так и не представилось, признаться честно, мама побоялась, так и ушла, унося с собой явно дорогую и красивую вещь.

Мучилась она при этом несказанно, поскольку чужого в жизни не брала… Хотела на следующий день заглянуть еще разок и отдать вещичку мне, чтобы я тайком положила на место, да закрутилась по хозяйству… И вдруг ей сообщили, что бабушка‑то умерла. Тут уж вовсе не до блестящих безделушек стало.

– Так она все еще у тебя? – не веря своей удаче, спросила я.

– У меня, у меня, – кивнула она. – Припрятала я ее как следует, чтобы маленькие случайно не нашли, а то заиграют. Выбросить жалко, красивая, да и выглядит дорого, продать – так не моя ж она, да и спросят, откуда взяла? По‑хорошему, давно надо было тебе отдать, да только… – Она замялась. – Вот уж в руки возьму, соберусь с собой захватить, как к тебе пойду… ан не могу! Не пускает что‑то… Вот ведь! Отродясь жадиной не была, никогда к барахлу не привязывалась, а тут…

– Вот что, – перебила я. – Я‑то про эту вещичку и вовсе знать не знала. А тут пришел ко мне один знатный господин, да и говорит, мол, вещь эта была твоей бабке на сохранение дана, так что изволь вернуть! А я ни сном ни духом!.. Хорошо, догадалась тебя спросить.

– Дорогая, да? – спросила матушка, и я тут же поняла, что просто так она мне ту безделицу не отдаст. – А господин‑то богатый, поди?

– Очень богатый, – поспешила я заверить, подумав, что вряд ли алий откажется заплатить за столь необходимую ему вещь. – И грозный! Дал мне сроку три дня, чтобы эту штучку отыскать. Если найду, обещал наградить, а не найду – наказать. Так что… ты уж принеси ее, сделай милость, а я всю награду тебе отдам. Мне‑то она не очень и нужна, а у тебя младшие, небось, опять изо всех одежек повырастали? Зима ведь скоро! И лошадь новую вы давно купить собираетесь…

– Ох, и верно… – вздохнула матушка.