— Виноват, товарищ подполковник, но это не мой телефон, извините! — вытаращив и без того большие глаза, едва не орёт он, жалуется так. — Это Кобзева телефон. Видите? Это «Сименс», но не мой! Мой выключен. Я его уже с собой не беру. Чес-слово, товарищ подполковник. Кобзев?!

Кобзев, прапорщик Кобзев, тоже округлив глаза, демонстрирует окружающим полное непонимание вопроса, он здесь вообще ни при чём. Как это, как это?.. Но «коллеги» очень хорошо понимают, не важно сейчас чей телефон, важно у кого он зазвонил так не вовремя. А зазвонил он у Трушкина. У Трушкина! В этом и есть хохма. Музыканты, пряча улыбки, ждут куда эта хохма теперь выйдет.

— Трушкин! — вновь истерично взвизгивает дирижёр, не найдя нужных слов, задохнувшись, осуждающе качает головой. Он тоже понимает, что наверняка Трушкин не виноват, это проделки Кобзева, скорее всего это его рук дело, но… Не пойман, не… Дирижёр нервным движением руки подбирает с пульта палочку и грозно щёлкает ею несколько раз о край подставки, предупреждает. — Ещё! раз! услышу! у кого! зазвонит! телефон!!! — всех! накажу! всех!! Без исключения!.. Перерыв.

В ту же секунду, вместе с этой командой, два человека резво соскакивают со своих мест — Кобзев и Трушкин. Кобзев, зайцем перескакивая через пульты и стулья, в притворном ужасе бросается к двери, за ним, руками разгребая препятствия, подгоняемый праведным гневом, утюгом несётся тяжёлый Лёва Трушкин. Дружной ватагой, с шумом и улюлюкающими возгласами, в коридор вываливаются и несколько других любопытных до хохм музыкантов. Поглазеть, как сравнительно маленький Кобзев будет отбиваться от довольно большого Лёвы. Дирижёр вместе со старшиной оркестра, укоризненно качают им вслед головами: взрослые уже, а дурные, ити-иху… Пацаны словно, детсад.

Раскрасневшиеся, со сбитыми на стороны галстуками и расстёгнутыми форменными рубашками, взлохмаченные и задыхающиеся от только что прошедшей борьбы улыбающиеся Кобзев и Трушкин в окружении довольных зрителей в обнимку возвращаются в оркестровку. Причём по виду Кобзева понятно — победитель он, хоть и морщится от ощущений, как та помятая пустая пивная банка.

— Кобзев, Трушкин, — тут же вспыхивает праведным негодованием старшина оркестра. — Как вы выглядите?! Приведите себя в порядок, понимаешь… Распустились… Перед срочниками бы постыдились… Пример подаёте… Скажите спасибо, что вас не наказали… Я б на месте товарища подполковника… Гха-гхым-м… Трали-вали.

Кстати, «трали-вали», это он у Мальцева поговорку с языка слямзил. Вместо непотребного мата, в сердцах, с тем же смыслом, Геннадий произносил вполне безобидное: когда короткое «трали-вали!», когда и полное «трали-вали, те сандалии!» А Кобзев — «полный мажор». «Ну, полный… мажор, мужики, полный!» Если эмоции и подтекст исключить, всё выглядит вполне интеллигентно, устав не нарушен, а всем очень хорошо понятно, что именно за этим кроется.

И у старшины так с его внешне нейтральной вставкой «трали-вали». А лицо, и голос вполне при этом конкретные: если уж, мол, не укусит, то в ухо точно солдату влепит, но… Да ничего подобного, понты всё это, понты. Кто не знает старшину, и если со стороны подслушать, или какие музыканты-срочники по началу, первое время, воспринимают угрозу вполне адекватно. Шугаются, вздрагивают, но привыкнув, реагируют только внешне. Молча соглашаются, мол, «виноват, товарищ старший прапорщик, исправлюсь». И этого достаточно, на этом старшина и успокаивается.