Все свое свободное время он посвящал глубокому, как январские сугробы, сну, убеждая самого себя, что ночь истории действительно наступила. И чем плотнее наседала жизнь, как задастый монгол при Калке, тем охотнее и быстрее он впадал в зимний, беспробудный анабиоз.

Терзая в прокуренных пальцах окурок, Вадим перечитывал худенькое досье второго пропавшего студента – Юрия Реченко. Этот был помельче: «белая косточка». Родился и жил в Петербурге, в профессорской семье. Отец – крупный хирург Реченко. Сынка отправил учиться в Московский универ на кафедру археологии… В графе «особые приметы» значилось: крупное коричневое родимое пятно на затылке, по форме напоминающее летящую птицу. Что и говорить, примета неброская… Тем не менее Костобоков аккуратно выписал адрес хирургической клиники, где работал отец Юры.

Около полуночи Вадим Андреевич запоздало заметил на полу серебристую безделушку – гребешок, забытый Гликерией. На ладонь легла литая прохладная тяжесть. Гребень был из настоящего серебра, светлый, с чернью, как чешуя озерных рыб. Всмотревшись в сплетения узора, Вадим Андреевич разглядел крылатого грифона. Он порол лапами и добивал чеканным клювом извивающуюся гадину. Мерцал алый рубин, вплавленный в зеницу грифона. У змея в глазке поблескивал изумрудный камушек. Тонкая работа и, верно, старинная – скифский звериный стиль! Вадим Андреевич, стыдясь самого себя, даже слегка обнюхал гребень и до боли сжал серебряные зубцы в ладони…

– Костобоков, следственное…

– Следственная группа, на выезд… – захлебывался голос дежурного. – Академики – двойное убийство!

На горячей со сна шее стремительно сохли ледяные капли. Застегивая кобуру, Вадим ощутил прилив жаркой силы и злую собранность мышц, настигающие его в минуты «горячего следа», близкой опасности или острой ненависти. Не будучи от природы жесток и кровожаден, он искал и ждал этих минут: они оправдывали его грубое земное бытие, насыщали кровь мужеством и адреналином. Это были минуты, когда он остро чувствовал и жадно любил жизнь.

Взошла полная луна и сияла холодно и ярко. Во дворе рядом с КПЗ разводил пары микроавтобус. В вольерах завыли собаки. Заскрежетали, заплакали, то высоко, по-щенячьи, то гулко, утробно, словно маялась неведомой мукой звериная душа, растревоженная звездной россыпью и лунным светом.

– И чего воют? Как луну завидят – так в голос! – ворчал водитель, поеживаясь от прилипающего к телу холода. Это был молодой парень, похожий на ветра Борея со старинных гравюр: полнокровный и кудрявый, с круглыми щеками и вытянутыми, как для поцелуя, губками.

– Я от бабки слышал, что на Луне осталась тень Каина. Вот собаки и воют от печали. Авель пас овец, а собака в этом деле первый помощник… – припомнил Костобоков.

– Так и волки воют, – настаивал водитель.

– Волки воют только в августе, – отрезала изящная Фирюза Байрамовна, по прозвищу Бирюза, дежурный эксперт управления, устраивая свой экспертный чемоданчик. – И луна тут ни при чем.

Ворота отъехали в сторону, и через несколько минут автобус вырулил к набережной. Черное лезвие реки рассекало город напополам. Через безлюдные пространства перемигивались колючие инфернальные огни. По ночам город жил своею тайной жизнью, дышал едкой серой, сигналил светофорами, гнал по жилам лучистую электрическую кровь, и где-то под асфальтовой корой стучало его бессонное сердце.

– А почему нас, ментов, легавыми зовут? – не отрывая глаз от дороги, допытывался водитель. – Это же обидная кличка…

– Действительно, за что же нас так? Мы ведь под пулями не ложимся.