|
Мол, кто-то из учеников может захотеть поиг-рать на альте… А там – чем черт не шутит… Я отвозила его сама, отдавала собственными руками. Никогда не прощу себе этого легко-мыслия. Оставила на столе в кабинете завхоза – в том же советском полуразвалившемся футля-ре, дважды опоясанном резинкой от трусов. Прошло несколько месяцев. Время от времени я звонила знакомой спросить, как поживает там наш альт и не нашлось ли на него какого-нибудь длиннорукого охотника. – Присматриваются! – бодро отвечала моя знакомая. Прошла зима, наступило время весенних перелетов. Не выдержав неизвестности и в оче-редной раз плюнув на барыши, я поехала в Кирон забирать альт. В музыкальной школе сначала долго не могли меня припомнить, затем долго припоминали, куда могли запропастить инструмент… Наконец, поигрывая могучей связкой ключей, завхоз повел меня куда-то в глубину двора, где у забора прилепилась мазанка-подсобка. Там, среди колченогих стульев, поломанных пюпитров и старых пустых футляров, я углядела коричневый, разбухший от зимней сырости футляр. Вскрикнув, бросилась срывать с него отсыревшую резинку… Наш связанный невольник, потускневший и полузаглохший, слабо бликовал мне верхней декой. Не переставая громко ругаться на обоих языках, я схватила его и вылетела из подсобки, на прощание со всей силы лягнув дверь. После этого дважды он попадал к разным мастерам на профилактический осмотр и почин-ку. По нему проходились специальным составом «Хилль и сыновья», протирали спиртом гриф, меняли струны, что-то подкручивали, подтягивали, высушивали… Словом, чистили ему перышки… В конце концов разъяренная сокрушительным коммерческим поражением, но не сдавшаяся моя сестра объявила, что пройдет специальный курс методики преподавания игры на альте. – Ничего, ничего, – сказала она. – Не отчаиваться! Мы еще впарим его какому-нибудь ох-ламону. Его привели в порядок, настало лето, и он повис у нас на стене, сложив багряно-золотистые крылья. Когда приходили гости и восхищались его благородно крупными пропорциями, Борис го-ворил обычно: – Памятник нашему предпринимательству. Именно в то время понятие «альтовые деньги» прочно вошло в обиход семьи. Когда кто-то предлагал нам сомнительную работу или втягивал нас в очередное липовое предприятие, мы говорили друг другу: скорее всего, это «альтовые деньги»… Он замечательно смотрелся на белой стене, а я прекрасно смотрелась рядом. Эта моя фото-графия в огромной черной шляпе на фоне висящего багряного альта на стене фигурировала в нескольких изданиях и даже в одной телепередаче, так что я сделала альту посильную рекламу. Но, очевидно, не виселось ему спокойно. Да и моя сестрица словно подобрала инструмент «под себя» – ей тоже не сиделось на месте, всегда она вглядывалась вдаль, высматривая там, вдали, другую, лучшую жизнь. Как в детстве, на Иссык-Куле, когда, гуляя вечерами по берегу, вглядывалась в латунно-лунную гладь озера, спрашивая маму: – А что там, за кораблем? – Другие корабли, – говорила мама. – А дальше? – Дальше другой берег… – А за другим берегом – еще другой? А за ним? Словом, вскоре она уехала в Новую Зеландию – возводить на новом берегу новые песчаные замки. Как всегда в таких случаях, от нее поступали вначале сведения скудные и туманные. Когда у нас была ночь, у нее разгорался день, когда у нас было лето, у нее трещали морозы. И хотя сестра возвышенным слогом рассказывала, как гуляет она по бескрайнему берегу океана, собирая огромные ракушки, мама нервничала, представляя себе далекую чужбину, в не-тях которой бьется ее младшая дочь… Наконец, не выдержав, купила билет – за страшную, не-произносимую цену. Испуганная этой чудовищной суммой, я наконец открыла атлас – взгля-нуть, где же проживает моя единоутробная сестрица. |
