Каменюка досконально знал все порядки и ни за что не позволил бы себе пройти по линейке.

Когда суворовцы впервые приехали в лагерь, то увидели только груды щебня, кучи мусора, полуразрушенные сараи да захламленный берег реки.

Поротно принялись за работу все — большие и малые, офицеры и вольнонаемные. За два дня оборудовали спортивную площадку, разбили клумбы, расчистили берег. Радуя глаз, легли между палаток дорожки, из гравия; подмазанные, свежевыбеленные сараи были превращены в ружейный парк, кухню. На открытой, похожей на террасу, площадке над рекой появлялись столы и скамьи столовой.

… Река отделяет лагерь от большой деревни Яблоневки. Узкий, дрожащий мост соединяет оба берега, но во время лагерей ходить штатским по мосту строго запрещается — рядом колодец, штаб… Поэтому у моста часовой.

К своим обязанностям часовые относятся чрезвычайно ревностно. Они запомнили слова полковника Зорина: «Стоять на часах — значит выполнять боевое задание».

После развода Каменюка застыл под грибком с винтовкой в руках. Он не обращает внимания на купающихся неподалеку товарищей. Весь вид его — сурово сдвинутые брови, синие настороженные глаза, вздернутый раздвоенный подбородок выражают решимость и чувство долга.

Какой-то житель деревни — бородатый мужчина, в вышитой рубашке под коротким пиджаком, — пытается пройти по запретному мосту. Дошел уже до половины. Артем шагнул из-под грибка, закричал властно:

— Назад! Прохода нет!

— Да я… — начал было объяснять мужчина и, видно, затрудняясь подобрать форму обращения, запнулся, — понимаете, гражданин…

«Гражданин» приказал еще неумолимее:

— Назад! Прохода нет!

— Товарищ военный! — умоляюще прокричал бородач, прикладывая ладони к груди.

— Нельзя! — Артем устрашающе выдвинул вперед незаряженную учебную винтовку. Штык грозно заблестел на солнце. Бородач крякнул, развел руками и, добродушно улыбаясь, отступил.

Было темно, когда Каменюку сменил Сенька Самсонов, Ему уже двенадцать лет, он вырос, вытянулся, но брови по-прежнему похожи на белые налепленные полоски пластыря, а губы, обычно расплывающиеся в широкую, от уха до уха, добродушную улыбку, сейчас плотно сжаты.

Уснул лагерь.

Деревья в темноте похожи на великанов в накинутых плащ-палатках. Великаны дремлют. Провыла где-то собака. В роще кто-то крикнул: «гук-гук!» и захохотал. Знаешь, что сова, а страшно — рука крепче сжимает винтовку.

Кто это движется у моста?

— Стой, кто идет? — как можно внушительнее окликает Самсонов. Отлегло от сердца — это капитан. Беседа. Алексей Николаевич, удаляясь, усмехнулся, подумал удовлетворенно: «Пожалуйста, — повесть о том, как трепетный кролик превращается в львенка».

Сенька опять остался один, через час смена постов. Ночью дежурят только старшие. Вдруг с чердака штаба, что стоит напротив моста, глухой голос:

— Пой-дем! Пой-дем! На клад-би-ще!

Загораются в темноте два зеленых глаза. Ничего, ничего, не робей, храбрый тот, кто умеет подавить свою трусость! Суворову в бою и не так страшно было, а он только говорил себе: «Дрожишь, скелет, ты еще не так задрожишь, когда узнаешь, куда я тебя поведу».

А утром выяснилось — сыч кричал с чердака штаба.

… Подъем в шесть часов утра. После общей физзарядки и завтрака, роты снова выстраиваются позади палаток. Горнист переливчато выводит: «Приступить к занятиям! Приступить к занятиям!»

Подают громкую команду командиры рот:

— На занятия шагом марш!

Роты, подтянутые, свежие, бодро проходят под оркестр мимо генерала, неизменно стоящего в восемь ноль-ноль у входной арки лагерного городка.