|
Вы считаете, что я нуждаюсь во множестве вещей, что я должна вести блестящую светскую жизнь. И пожалуй, вы уже собрались осыпать меня подобными благами, чего бы это вам ни стоило. Но вы сильно заблуждаетесь, и я не подала вам никакого повода так думать. — Она снова замолкла, глядя на Ньюмена, и звук ее голоса, прерываемый этими паузами, был для него так сладок, что ему даже в голову не приходило торопить ее, как не хочется торопить золотой восход солнца. — Вы знаете, поначалу то, что вы так не похожи на других, очень меня тревожило, ставило в тупик, но в один прекрасный день я поняла, что это замечательно, просто замечательно. Я радовалась тому, что вы совсем не такой, как мы. Но скажи я об этом кому-нибудь, меня бы не поняли, я говорю не только о своих родных.
— Они бы, небось, объяснили, что я — чудище заморское, — заметил Ньюмен. — Мне бы объяснили, что я никогда не смогу быть с вами счастлива, ведь мы слишком разные, а я бы ответила, что именно потому, что мы разные, я была бы с вами счастлива. Но мне привели бы более веские доводы против. У меня же единственный довод… — она опять запнулась. Но на этот раз — в разгар золотого солнечного восхода — Ньюмен почувствовал возможность ухватиться за розовое облачко. — Ваш единственный довод, что вы меня любите! — красноречиво глядя на нее, тихо проговорил он, и, не имея в запасе никаких других доводов, мадам де Сентре вынуждена была согласиться. Ньюмен пришел на Университетскую улицу на следующий день и, войдя в дом, увидел в вестибюле свою благожелательницу — пребывающую в почетной отставке миссис Хлебс. Как только он встретился с ней глазами, миссис Хлебс сделала свой всегдашний книксен и, повернувшись к слуге, впустившему Ньюмена, объявила: — Ступайте. Я буду иметь честь сама проводить месье. Сказано это было с величием, идущим от сознания своего национального превосходства, что усугублялось еще и рубленым английским акцентом. При всей внушительности такого сочетания Ньюмену послышалось, что голос миссис Хлебс слегка дрожит, словно она не привыкла отдавать распоряжения. Слуга ответил ей дерзким взглядом, но послушно ушел, и она повела Ньюмена наверх. Не доходя до второго этажа, лестница делала поворот, и в этом месте была небольшая площадка. На ней в стенной нише стояла невыразительная статуя нимфы, относящаяся, видимо, к восемнадцатому веку. Статуя потрескалась, потускнела и пожелтела. Здесь миссис Хлебс остановилась и обратила на своего спутника робкий ласковый взгляд. — Я слышала, у вас хорошие новости, сэр, — произнесла она вполголоса. — Вы заслуживаете узнать их первой, — ответил Ньюмен. — Вы приняли во мне такое участие. Миссис Хлебс отвернулась и начала сдувать пыль со статуи, будто решила, что над ней подсмеиваются. — Наверно, вы хотите меня поздравить, — сказал Ньюмен. — Весьма вам признателен, — и добавил: — В прошлый раз вы меня очень порадовали. Видимо, удостоверившись, что Ньюмен говорит искренне, миссис Хлебс снова повернулась к нему. — Не думайте, мне никто ничего не говорил, — пояснила она, — я просто догадалась. А как увидела вас сегодня, сразу поняла, что догадалась верно. — Ишь какая вы наблюдательная! — сказал Ньюмен. — Уверен, от вас ничто не скроется — все заметите, хоть и тихоня. — Ну, слава Богу, я не дура, сэр. Только я еще кое о чем догадалась, — продолжала миссис Хлебс. — О чем же? — Мне не положено об этом говорить, сэр. Да, думаю, вы мне и не поверите. И уж, во всяком случае, вам вряд ли будет приятно. — А тогда не говорите ничего, — засмеялся Ньюмен. |
