— Что до меня, — сказал он наконец, — я всецело к вашим услугам. Буду счастлив, если смогу что-нибудь для вас сделать. Заходите ко мне, когда вздумается. Может быть, вы хотите с кем-нибудь познакомиться? Что-нибудь посмотреть? Жалко, если вам не понравится в Париже.

— Да нет, мне здесь нравится, — добродушно отозвался Ньюмен. — Я вам очень признателен.

— Честно говоря, я и сам себе удивляюсь, что вам это предлагаю — выглядит довольно глупо. Говорит лишь о добрых намерениях, и ни о чем больше. Вы человек, добившийся успеха, а я неудачник. Мне ли предлагать вам руку помощи? Скорее уж вы можете мне помочь.

— Неудачник? В каком смысле? — спросил Ньюмен.

— Ну… я, разумеется, не трагический неудачник, — воскликнул молодой человек со смехом. — С высоты не падал, и шума мое падение не наделало. А вот вы добились успеха, это сразу видно. Вы создали себе состояние, возвели, так сказать, храм, достигли финансового и делового могущества. И можете странствовать по свету в поисках уютного местечка, где и обоснуетесь на отдых с приятным ощущением, что этот отдых заслужили. Разве не так? Ну вот, а теперь представьте себе нечто совершенно противоположное — это как раз я. Я ничего не добился и ничего никогда не добьюсь.

— Отчего же?

— Долго рассказывать. Как-нибудь в другой раз. А между тем я ведь прав? Вы добились успеха, не так ли? Сколотили состояние? Это не мое дело, но, короче говоря, вы богаты?

— Вот еще один вопрос, который, на мой взгляд, звучит нелепо, — сказал Ньюмен. — Черт возьми! Да богатых людей не бывает!

— Философы, по-моему, утверждают, — засмеялся месье де Беллегард, — будто не бывает бедных! Но ваша формулировка представляется мне более удачной. Должен признаться, что, вообще говоря, я не люблю удачливых людей, а умники, нажившие состояние, мне тем более неприятны. Они наступают мне на ноги, в их присутствии я всегда не в своей тарелке. Но, увидев вас, сразу сказал себе: «Ага! С этим человеком я полажу! Успех сделал его благодушным, а не morgue. И в нем нет этого нашего проклятого назойливого французского тщеславия». Словом, вы мне понравились. Я уверен, мы очень разные. Вряд ли найдется хоть что-то, о чем мы судим одинаково, к чему одинаково относимся. И все же, мне кажется, мы поладим, ведь говорят, чем больше люди несхожи, тем меньше они ссорятся.

— Ну, я-то никогда не ссорюсь, — ответил Ньюмен.

— Никогда? А ведь иногда это необходимо, по крайней мере — приятно. О, у меня есть на счету две или три восхитительные ссоры.

И при воспоминании об этих ссорах улыбка месье де Беллегарда сделалась прямо-таки сладострастной.

Поскольку одно только объяснение, почему граф нанес Ньюмену визит, заняло большую часть изложенного выше диалога, визит этот, естественно, затянулся. Сидя у ярко пылающего камина, чуть ли не упершись в него вытянутыми ногами, Ньюмен и его гость услышали бой часов где-то на далекой колокольне, свидетельствующий о приближении утра. Валентин де Беллегард, который, по его собственному признанию, мог говорить без остановки в любое время суток, на этот раз был, по-видимому, особенно в ударе. Для представителей его нации выражать благоволение в улыбках являлось традицией, и поскольку он частенько следовал этой традиции, не испытывая благоволения на самом деле, у него не было причин опасаться, что сейчас его изъявления дружбы могут показаться назойливыми. К тому же у него — цветка, распустившегося на столь древнем стебле, — традиция (раз уж я употребил это слово) не сковывала темперамент. Ее прикрывали светскость, галантность — словно кружева и нитки жемчуга старую вдову. Валентин был тем, кого во Франции называют gentilhomme чистой воды, и цель его жизни, если бы он попробовал ее сформулировать, состояла в том, чтобы играть эту роль.