И когда Августа открыла глаза, он сказал ей:

— Госпожа, к вам вернулся ваш чудный голос. Ваше пение очарует всех.

Лицо Августы испустило голубое сияние.

— Это правда?! — воскликнула она, — Я смогу играть на арфе и петь по-прежнему?

— Да, госпожа, — ответил спокойно Амон-Ра.

— Можно ли спеть мне сейчас же? — ее охватило нетерпение, ибо пение доставляло ей радость полета и соприкосновения с Высшим Миром.

— Да, госпожа, можно…

Из дальнего угла своей большой комнаты она сразу достала давно забытую и заброшенную золотую арфу. Разве могла она предположить, что ее любимая арфа понадобится ей когда-нибудь еще. Она нежно счистила с арфы густую пыль, настроила струны, села напротив Юстиниана и Амон-Pa и приготовилась петь.

Юстиниан был встревожен: что, если голос Августы не будет таким же звучным, чарующим, каким он помнил его, что случится тогда с Августой? Может быть, ему следует покинуть комнату, чтобы… В общем, Юстиниан волновался отчасти из-за Августы, боясь за ее голос, отчасти же ожидая погружения в божественные звуки.

— Амон-Pa, а если я не смогу? — и пальцы ее застыли на струнах арфы.

— Не бойтесь, госпожа, сможете… Вы будете петь лучше, чем пели раньше! — с верой ответил Амон-Ра и тем самым освободил ее от всяких сомнений и страха, — Госпожа, только пусть не покинет вас вера в себя!

Пальцы Августы смело и решительно коснулись струн, и комната наполнилась первым потоком божественных звуков. Потом еще и еще, и по комнате полился огонь звуков; в них вплетала Августа свой голос. Как только она осторожно затронула звучащие огоньки, порхающие по комнате, и как только убедилась, что голос полностью подчиняется ее воле, из глубин ее сердца и души вырвалась давно забытая радость.

Пела она песню благоговения и любви к Творцу, она молилась Ему песней, а из ее больших небесных глаз одна за другой выступали крупные капельки слез. Они медленно струились по ее сияющим щекам, превращались в жемчуг, падали прямо на струны и, соприкасаясь с ее пальцами, усиливали божественность льющихся звуков. Песне стало тесно в большой комнате, звуки ее вылетали через окна наружу, пробивали стены, открывали двери всех комнат дворца. Звуки песни, как крылатые ласки и поцелуи, облетали сад и доставляли всему живому и неживому радость бытия; они, как утренняя роса, опускались на землю, где четыре дня тому назад ступал Иисус.

Почуяв божественное вдохновение, запели все соловьи, собравшиеся в саду из разных далеких краев. Ручеек оживился, потянулся вверх в исполнении огненного танца, а облака на небе приняли образ молящейся Матери Мира. Вокруг дворца собралась толпа и, затаив дыхание, впитывала духовную пищу.

Плакал Юстиниан, и слезы доставляли ему облегчение. Пение Августы связывало его душу с необъяснимым еще для него светом. Амон-Pa, щедро отдавший огонь сердца Августе, а потому сам изнуренный и ослабленный, теперь восполнял чистейшую Высшую силу через ту незримую нить, которую протянула Августа своей песней между его сердцем и Беспредельностью.

Августа закончила свою песню-молитву, песню-хвалу. И песня, заключенная в звуках арфы, становилась Вечностью.

Амон-Pa исполнил волю Господа Бога.

Юстиниан долго не мог выйти из оцепенения.

— Августа, моя богиня! — воскликнул он.

Августе, исполненной необычного счастья и радости, казалось, что все происходит во сне. Да, действительно, она почувствовала, что песня о величии Творца, о благоговейной любви к Нему, лившаяся прямо из ее сердца, и голос, и звуки арфы, создававшие Высшую Божественную красоту, были не сравнимы с прежними песнями.

Августа сияла.

— Богиня моя… Богиня моя! — не находил других слов для выражения своего восхищения и любви Юстиниан.