Сигизмунд громко спросил, вторгаясь в их беседу:

    -  От вшей есть чего?

    Аптекарша повернулась в сторону Сигизмунда. Баба в мехах скучно навалилась на прилавок, отставив задницу.

    -  Простите? - процедила аптекарша.

    -  От вшей, говорю, есть? - повторил Сигизмунд еще громче. И почесал затылок.

    -  Нет, - холодно сказала аптекарша. И вернулась к беседе с бабой.

    -  А почему? - спросил Сигизмунд.

    -  Не завезли, - не поворачиваясь, процедила аптекарша.

    -  А чем вы, бля, тут думаете? - осведомился Сигизмунд.

    Ему не ответили. Этот вопрос, собственно, и не требовал ответа. Сигизмунд вышел. Дверь за его спиной громко хлопнула - ага! пожлобились, не поставили беззвучную пружину!

    Настроение немного поднялось. Проходя мимо витрины, он видел, что баба в мехах косится на него сквозь стекло. И почесался еще раз - под мышкой.

    В аптеке на Желябова ему предложили шампунь. Сигизмунд отказался. Такой фитюлькой можно разве что у кошки блошку извести. Да и то не у всякой, а у короткошерстной. Девкину же гриву только керосин, пожалуй, и возьмет. Да где его, родимого, найти! В хозтовары пойти, что ли?

    В аптеке возле Аничкова моста тоже ничего путного не оказалось. Там в основном от кашля лечили. Каким-то немецким доктором. «HERR DOCTOR, ICH BRAUCHE…» А вот страждущая киска на рекламе была ничего. И что это ей, интересно, киске, такого от герр-доктора понадобилось?

    Сигизмунд перешел Невский и двинулся по направлению к площади Восстания. Имелась там еще одна аптека, довольно дельная.

    Перешел Владимирский…

    И остановился.

    «Сайгон».

    Бывший «Сайгон», конечно.

    А было время. Стояли хайрастые, обвешанные феньками, одетые в тряпье с чужого плеча. И пахло от них погано… «Обдолбанный Вася с обдолбанной Машей стоят у „Сайгона“, на кубик шабашат…»

    Сигизмунд, надо отдать ему должное, в феньках и с хайром тут стену не подпирал. О «кубиках» и говорить не приходится - не употреблял. Но со многими здоровался и многих знал.

    Вспомнился вдруг Витя-колесо. Витю знали все. Сколько полтинников ему Сигизмунд напередавал - не счесть.

    Полтинник! ПЯТЬДЕСЯТ КОПЕЕК! Смеху подобно!

    В последний раз Витю Сигизмунд видел в трамвае. Было это году в девяностом. Скучен был. Несчастен.

    Сигизмунд воспринимал закрытие «Сайгона» как некий знак. Знак, что закончилась юность. И не он один так думал. Многие так считали.

    И остепенились. И занялись делом. И он, Сигизмунд, тоже остепенился и занялся делом. Тараканов, блин, теперь морит.

    В каком же году его закрыли? В восемьдесят седьмом. Точно, в восемьдесят седьмом. Вся жизнь с тех пор как будто прошла.

    Паскуднее всего было в первый год, когда вместо «Сайгона» открыли «унитазник». Этого плевка в морду сайгоновские не простят никогда. Из-за сверкающих витрин, в мертвенном свете «дневных» ламп, тупо и слепо таращились скудно рассеянные по торговому залу предметы, предназначенные для сранья, ссанья, блева и сливания помоев. Раковины, унитазы. Вся это ссотно-блевотная роскошь сверкала антрацитовой чернотой, белизной, голубизной, розовизной.

    Сигизмунду в те годы остро и бунтарски хотелось метнуть в витрину камнем.