— А что мне даст лечение? — с сарказмом поинтересовался Олег. — По-вашему, я могу поправиться? Я тут почитал кое-что…

— Ох уж эти мне ипохондрики! — вздохнула Гончарова. — Читали бы вы лучше «Мурзилку».

— Что?!

— Извините за резкость, — она чуть понизила тон. — Просто считается, что самые жуткие пациенты — это врачи. А на самом деле никого нет хуже, чем читатели медицинской литературы. Нахватаются по верхам и сочиняют себе диагнозы. К сожалению, вы в чем-то правы. Болезнь ваша неизлечима. Но мы можем увеличить время ремиссии, смягчить приступ, проследить, чтобы вы не нанесли вреда себе и окружающим. У вас ведь, кажется, есть дочь?

— Откуда вы… Ах да, Ляшенко… Да, у меня действительно есть дочь. Именно поэтому я и не могу сейчас лечь в клинику.

— То есть?

— Моя жена собирается подавать на развод. Сейчас она на юге. С любовником… — Олег смотрел на Гончарову в упор, испытующе.

— Психиатр — как священник. Не стесняйтесь. Все останется между нами. Чем больше я буду знать о вас, тем больше вероятность, что смогу вам помочь.

— Вы? — переспросил Олег. — Именно вы? Хотите сказать, что, если я приду в клинику, моим лечащим врачом будете именно вы?

Она, похоже, уловила в его вопросе колючий диез:

— Видите ли, уважаемый Олег Михайлович… Если мое имя вызывает у вас нежелательные ассоциации и вы предпочитаете другого врача — воля ваша. Но всевозможные фобии — именно моя специализация. В частности, немотивированные страхи.

Олег молчал, насупившись, как двоечник у доски. В этой женщине было что-то успокаивающее — и одновременно странное, настораживающее. Она закурила, откинувшись на спинку сиденья. Олег вздрогнул, не в силах оторвать взгляд от ее пальцев, сжимающих сигарету. Точно так же, почти самыми кончиками, держал сигарету он сам! Левую руку Гончарова положила себе на колено, обхватив его всеми пальцами. Он ошарашено опустил глаза: да, его рука лежала на колене именно так. Теперь он сообразил, кто говорит с такой же знакомо ленивой растяжкой ударных гласных: он!

Гончарова то ли проследила его взгляд, то ли снова прочитала его мысли:

— «Зеркалить» — это профессиональная привычка тех, кто общается с человеком тет-а-тет и должен расположить его к себе. Я совершенно автоматически повторяю ваши жесты и интонации. Но вот то, что вы заметили… Не хочу пугать, но это плохой признак. Вы ищете подвох во всем.

Что-то лопнуло внутри, какой-то созревший нарыв, и Олег, захлебываясь, начал говорить. Перебивая себя, перескакивая с одного на другое, он рассказывал о ночных приступах смертельного ужаса, о снах и галлюцинациях. Он задыхался от ненависти — к другу детства Димке Сиверцеву, к жене, к прошлому, настоящему и будущему. Ко всему.

— Понимаете? — кричал он, брызгая слюной. — Я не могу отдать ей Вику! Я заберу ее, даже если для этого мне придется убить сто человек. Тысячу! Заберу, увезу, спрячу! А потом уже можно лечиться. Я знаю, я схожу с ума. Я уже сошел с ума…

Он схватил Гончарову за запястье и, приблизив лицо к ее лицу, быстро заговорил:

— Я считал, что должен быть сильным. Считал, что сила дает мне право распоряжаться жизнями тех, кто слабее. Но я ошибся… Я по-прежнему слабый и ничтожный. Карлик… Лилипут, недомерок. Это она меня так называла — недомерок! Я занял чужое место и теперь плачу за это. Я не верил ни во что, кроме силы и власти. Кто наверху — тот и прав. И что теперь? Мне страшно! Я не хочу умирать. Я не хочу! Не хочу! — он так сильно сжал ее руку, что она поморщилась. — Я должен жить хотя бы ради моей девочки, — голос Олега то поднимался до крика, то гас до едва слышного шепота.