— Значит, слушай, — Валентин положил трубку и раскрыл потрепанный ежедневник. — Тебе подруга его, кстати, что рассказала?

— Да, собственно, ничего особенного. Ушел из дома т. Бендер. Ни проблем, ни врагов, красота. Вернее, она просто ничего не знает.

— Или говорит, что ничего не знает. На мой взгляд, непростая дамочка, — возразил Стоцкий.

— Возможно.

— А вот мы узнали, что у Балаева были оч-чень серьезные заморочки. Вернее, не были, а назревали, да один хрен. Денежки казенные он хапал просто в наглую. Станция еще и раскрутиться не успела, а уже на грани банкротства. Когда начальство из Москвы приехало да аудит сделало — за голову схватились!

— Деловые разборки?

— Не исключено, конечно. Но в таких делах всегда какой-нибудь дятел Вуди нарисуется, а тут два месяца — и тишина. Мертвая. Боюсь, закопали твоего друга где-нибудь под сосенкой.

— Типун тебе на язык! — разозлился Дима.

— Ага, и два под язык. Между прочим, нам дана установка каждого «потеряшку» разыскивать как труп. Поверь, если человек прячется где-нибудь в тесной землянке, кто-нибудь что-нибудь всегда знает, и слушок пройдет, рано или поздно.

— А если он уже за шеломянем?

— За чем? — не понял Валентин.

— Классику надо читать. У Инки своей спроси. «Слово о полку Игореве». За бугром.

— Да нет, какое там. Ты слушай! Я просто в папку все никак бумаги сложить не могу. Секретарша сказала, что в тот день, пятого июня, ему позвонила женщина, себя назвать наотрез отказалась, заявила, что имя ему ничего не скажет, а дело не терпит отлагательств. Причем голос ей показался знакомым. Балаев поговорил с этой дамой минут пять…

— А секретарша случайно не подслушивала? — перебил Дима, заинтересовавшись.

— Увы! У них там мини-АТС, на которую скоммутированы все станционные линии, кроме двух студийных, которые на прямой эфир идут. То есть все звонки попадают к секретарше, а она их уже разбрасывает по назначению. Когда линия занята, у нее ничего не слышно.

— Жаль. Значит, он говорил пять минут…

— Потом вышел из кабинета, бледный, напуганный, спросил секретаршу, с какого вокзала та ездит на дачу. Она сказала, что с Московского, Балаев ответил: «Не то!» и вышел, больше ничего не сказав. Один из сотрудников станции встретил его на улице, когда тот ловил такси. Дали по телевидению фотографию, обратились к таксистам. И представь себе, нашли. Он приехал на Финляндский вокзал, там его запомнил продавец газет. По его словам, Балаев стоял у расписания, очень нервничал, все время на часы смотрел, вроде, ждал кого-то, потом к платформам пошел. А дальше — тишина, как говорил Шекспир. Мы, между прочим, тоже классику читаем. Иногда. Больше никто его на Финбане вспомнить не смог — ни служащие, ни шантрапа вокзальная. Дали еще одно объявление. Позвонили два человека. Один видел его в приозерской электричке, другой — в сестрорецкой. Кто-то из них врет или ошибается. Может, оба. Тем более не слишком он приметный.

— В Приозерском направлении у нас были дачи, — задумчиво сказал Дима, покусывая ручку. — В Лемболово. Но я знаю, что он свою давно продал.

— А ты, кажется, Аньке отдал?

— Да. Не мог туда ездить. За десять лет два или три раза был, и то, пока родители были живы.

— Из-за Светы? — тихо спросил Стоцкий.

— Из-за Светы тоже. Это трудно объяснить. Понимаешь, нас туда ссылали каждое лето, начиная с младенчества. Кто с бабкой, кто с теткой. Я очень хорошо помню себя именно на даче — и маленьким, и постарше. Помню, о чем думал, чего хотел, чего боялся.