— Да, — кивнула Ольга. — Раньше здесь готовили огромные горячие бутерброды. Я после института работала здесь недалеко, в одной профсоюзной лавочке. Летом наша столовая закрывалась, вот мы и харчевались где придется. До дому все-таки далековато было бегать…

Дима заметил, что морщинка между Ольгиными бровями вдруг стала глубже.

— Оля, скажи, — он накрыл ее руку своею, — ты… чувствуешь себя виноватой?

— Ты имеешь в виду, из-за тебя?

— Да.

— Не знаю… Когда-то я была замужем, мне только-только восемнадцать исполнилось. Когда поженились, казалось, неземная любовь до гроба. А потом случайно познакомилась с одним парнем. В очереди к врачу. Это было какое-то безумие, я ничего не могла с собой поделать. Вот тогда я действительно чувствовала себя виноватой. Счастливой и несчастной одновременно. Он хотел, чтобы я развелась, но… я не смогла. Мы расстались, с мужем все наперекосяк пошло, через год он сам захотел развода.

— А сейчас? — Дима все крепче сжимал ее руку.

— Нет, это не вина, что-то другое.

— Что?

— Дима, я сама не понимаю. Хочешь честно? Меня тянет к тебе, но как будто что-то мешает. Я поэтому и в больницу к тебе боялась прийти. И это что-то не во мне, а в тебе.

— То есть?

— Ну я не знаю, не знаю, — Ольга чуть не плакала.

Она резко встала и ушла в туалет. Дима закрыл глаза, а когда открыл, на Ольгином месте сидел Прохор.

— Здорово, кот! — сказал Дима и приподнял бокал вина.

— Здорово, Дима! — ответил кот.

Или я схожу с ума, или одно из двух, вспомнил Дима братьев Колобков.

— Как дела? — спросил он.

— Да помаленьку, — кот чихнул.

— Здравствуй! — машинально сказал Дима: по словам Стоцкого, так непременно надо говорить чихнувшему коту, чтобы не заболели зубы.

— Спасибо, сам не сдохни. А у тебя как дела?

— Сам видишь.

— Дурак ты, Дима! Честное слово, еж — птица гордая, пока не пнешь — не полетит.

— Это ты про меня? — возмутился Дима. — А я тебе тогда кость не дам.

— Ну и подавись! — Прохор с презрением отвернулся. Вернувшаяся Ольга взяла его на руки.

— Смотрите, — предупредила подошедшая забрать салатники Маша, — он линяет. И когтит.

— Ну и пусть, — отмахнулась Ольга, но кот «когтить» не стал, а свернулся клубком у нее на коленях и громко запел-замурчал.

— Надо же, — восхитился Дима. — Кот-баюн. Бабушка мне говорила, таких раньше детям под кровать сажали, чтобы засыпали быстрее. Маша, а можно ему кость дать?

— Можно, конечно. Только он есть не будет — закопает.

— Это как? — удивилась Ольга.

— Унесет в угол и будет лапами шаркать вокруг, будто зарывает. Про запас.

— Олечка, — тихо сказал Дима, когда официантка отошла, — давай не будем ничего выяснять, а? Пусть все идет как идет. Иначе будет только хуже.

— Ладно, — улыбнулась Ольга, опустив глаза. Сквозь серые тени на веках проступила легкая краснота — похоже, в туалете она плакала.

Они доели, выпили кофе — все так же молча, только изредка, будто случайно, сталкиваясь руками. Все то, что Дима не мог выразить, необъяснимым образом выплеснулось в воздух и обволокло их двоих мерцающей тонкой пеленой. Было так сладко и тревожно…

Как тогда, со Светой, подумал он, и тут же мерцание погасло.

«Кретин! Пойми же ты, Света умерла, и давно уже можно полюбить снова, а не просто трахать то, что движется.