Каким-то образом я пережила экзаменационную горячку. И вот все было позади. Я окончила школу. Я была взрослая, передо мной открывалась новая жизнь. Ожидая результатов экзаменов, мы с Шэем практически не разлучались. Мы много времени проводили вместе перед телевизором. И даже в теплые солнечные дни, когда было просто позорно сидеть на вельветовом диване или коричневом ковре, когда за окном такое праздничное солнце, мы все равно оставались дома и смотрели телик.

Сексом мы больше не занимались никогда.

В середине лета мы получили оценки за наши выпускные экзамены. Шэй справился отлично, а я сдала плохо. Не смертельно, но ведь я так упорно занималась, и все возлагали на меня большие надежды. Мои родители были сбиты с толку. Они тут же сделали вид, что мои плохие оценки совершенно неважны. Откуда им было знать, что я провела полтора месяца до экзаменов сидя в своей комнате и пытаясь расслышать воображаемый детский плач за ревом охранной сигнализации.

Последствия эхом отзывались еще долгое время. Почти сразу после того, как я избавилась от малыша, меня одолели вина и сожаление. Я стала думать, что иметь ребенка было бы не так уж плохо. В то же время я понимала, что если бы сейчас была беременна, то желала бы, чтобы беременности не было.

И так, и эдак меня раздирали противоречия. Я чувствовала, что имела право на этот аборт, но все равно мне было не по себе. Неважно, насколько праведно я проживу остаток жизни, все равно это будет со мной до конца. Я не могла подобрать правильное слово. «Грех» не подходит, поскольку он означал, что я нарушила чей-то закон. Но часть меня была сломлена. Я всегда буду женщиной, сделавшей аборт.

Меня охватило ощущение необратимости, я даже задумалась о самоубийстве. Только на несколько секунд, но в течение этого короткого времени я искренне хотела умереть. Как будто на веки вечные ко мне приковали какой-то стыдный и болезненный проступок. Это вам не прокол в водительских правах или запись о правонарушении, когда срок давности истекает через пять или десять лет. Здесь уже ничего нельзя исправить. Никогда.

И все же… Я чувствовала облегчение от того, что мне не нужно было воспитывать ребенка. Чего мне действительно хотелось, так это избежать всего, что предшествовало принятию ужасного решения. Это была моя вина. Перво-наперво мне вообще не следовало раздвигать ноги, но жизнь устроена не так, я понимала это и тогда. Мы становимся умнее, лишь когда все уже свершилось.

Время от времени по улицам Дублина маршировали противники абортов, выступая за то, чтобы аборт в Ирландии стал еще более незаконным, чем сейчас. Они несли обязательный атрибут католика – четки – и плакаты с изображением зародышей, которым не суждено было родиться. Мне приходилось отводить глаза. Но когда я слышала, как горячо они порицают аборты, мне хотелось спросить, был ли кто-то из них в ситуации, аналогичной моей. Держу пари, не были. Если бы они испытали все, что пережила я, то их возвышенные принципы, наверное, пошатнулись бы.

Что меня взволновало больше всего – против абортов протестовали мужчины! Мужчины! Да что они знают? Им никогда не понять того ужаса, через который я прошла. Они не могут забеременеть. Но в кругу домашних я ни разу не высказывала своих мыслей. Мне не хотелось привлекать внимание к этой теме. И, по крайней мере в моем присутствии, Клер тоже помалкивала.

В конце сентября Шэй уехал в Лондон поступать на журналистский факультет. Это всегда входило в его планы, поскольку ирландские университеты не предлагали обучение по выбранной им специальности.

– Это ничего не меняет, – пообещал он мне, когда мы прощались в порту, откуда отправлялся паром. – Я буду часто писать, а на Рождество увидимся.

Но он не написал ни одного письма. У меня было предчувствие, что такое возможно. Мне даже стало сниться, как я пытаюсь остановить его, чтобы он не уезжал.