Завеса тайны, долгие годы окружавшая Веру Дмитриевну, рассеялась, и почти одновременно рухнул железный занавес.

Выходила какая-то сумасшедшая, двойная свобода.

В Париже вдруг обнаружилась младшая сестра и еще целый сонм родных людей.

А молва о коллекции, разумеется, разнеслась по миру.

И начались искушения.

В итоге Вера Дмитриевна собралась уезжать во Францию.

Побродить по бульварам, поесть жареных каштанов.

Тихо умереть на руках близких, упокоиться на Сент-Женевьев, рядом с Феликсом Юсуповым и прочими, с кем прошла счастливая беззаботная юность.

Тогда и случилась неприятность, едва не обернувшаяся трагедией, — ее ограбили и чуть не убили.

Бандиты ворвались в квартиру, страшным ударом рассекли пожилой женщине голову.

И, будучи уверены, что хозяйка мертва, методично собрали и вынесли все самое ценное.

Каким-то чудом Вера Дмитриевна выжила.

Дальнейшее еще больше похоже на сказку. Не стоит, впрочем, забывать о том, что лучшие сказки, как правило, придумывают сами люди.

Словом, преступников поймали, сокровища вернули владелице. Но под гром оваций и поздравлений негромко намекнули относительно некоторых возможных и, несомненно, правильных шагов, которые Вера Дмитриевна могла бы совершить, .. Дабы избежать в дальнейшем…

Она не стала искушать судьбу — или сказочников? — дважды. Всенародно заявила, что считает несчастье знаком, посланным свыше, дабы удержать от скоропалительных решений.

Понимать эту мистическую сентенцию следовало таким образом, что знаменитая коллекция навсегда остается в России. И более того — дабы не вводить в соблазн ничьи алчные души. — завещается городу Санкт-Петербургу. Вся целиком — от черных юсуповских бриллиантов до скромной миниатюры неизвестного монограммиста.

А Париж?

Разумеется, Вера Дмитриевна слетала повидаться с сестрой и поесть каштанов.

Но отчего-то вернулась скоро.

И больше не ездила.

Теперь, окруженная почтительной свитой. Вера Дмитриевна громогласно звала Непомнящего, сопровождая восклицание властным жестом красивой, хрупкой руки.

Она, к слову, была из тех немногих, оставшихся в живых, кто работал со Всеволодом Серафимовичем. Игоря знала с пеленок и упорно звала Георгием — как в святцах.

Он подошел, целуя исполненную изящества, худую старческую руку, унизанную кольцами. Затылком ощутил слабое дыхание. В ответ она коснулась губами склоненной головы.

— Пойдем-ка прочь. Куда-нибудь подальше от прилипал. Ходят, коршуны, — думаешь, они меня так любят?

— Почему — нет?

— Чушь несусветная! Любят! Они глаза мои любят и нюх. Понял? Как у гончей хороших кровей. Я настоящую вещь вижу за версту, клейма не нужны, и атрибуции ваши можете засунуть в известное место. Я — вижу. Вот и таскаются следом. Да пес бы с ними! Что тебе теперь — совсем худо?

— Худо, Вера Дмитриевна.

— Денег сколько надо?

— Много.

— Понимаю, что не на мороженое. Не крути, Георгий, не просто так любопытствую, по старости.

— Три с половиной.

— Я так и прикидывала. Что собрал?

— Полтора — это с квартирой, плюс кое-что дома было. Малевича помните?

— Как не помнить. Ну?

— Ну, обещает один банкир кредит, под залог, конечно. Ищу.

— Банкир надежный?

— Десять лет работаем.

— Мог бы и без залога.

— Так сейчас не бывает. Вера Дмитриевна, дружба — дружбой, а денежки врозь.

— Не бывает… Ну так слушай меня! Эта богадельня закрывается послезавтра, и давай-ка, дружок, со мной в Питер.