А мужчина продолжил, опять сзади, чуть мягче, причем создавалось полное ощущение, что губы, с которых слетают эти слова, находятся в считаных дюймах от моего левого уха:

– …там, где ты еще не побывал.

Я вновь развернулся на сто восемьдесят градусов. Никого.

Когда свечение уходило из мавзолея на вершине холма, голос затих до шепота: «Я надеюсь на тебя».

Каждое слово звучало тише предыдущего. Полная тишина вернулась, едва лишь золотистое сияние ушло в новые известняковые стены мавзолея.

«Я тебя видел, где ты еще не побывал. Я надеюсь на тебя ».

Если кто и говорил со мной, то не призрак. Я вижу задержавшиеся в этом мире души мертвых, но этот мужчина оставался невидимым. Кроме того, мертвые не говорят.

Иногда душа усопшего пытается общаться, не просто кивая или жестами, но посредством искусства пантомимы, что может очень раздражать. Как любого психически здорового человека, меня охватывает неодолимое желание задушить мима, если я оказываюсь на его представлении, но уже мертвого мима такой угрозой не испугать.

Развернувшись на триста шестьдесят градусов, в полнейшей тишине, я, тем не менее, поздоровался: «Привет?»

Ответил мне стрекот одинокой цикады, которой удалось спастись от хищных лягушек.

Глава 3

Кухня особняка не столь огромна, чтобы играть здесь в теннис, но столы посреди нее величиной вполне сгодились бы для пинг‑понга.

Столешницы кое‑где из черного гранита, кое‑где – из нержавеющей стали. Шкафчики из красного дерева. Пол – белый кафель.

Ни один угол не украшали банками для печенья в виде медвежат, или керамическими фруктами, или яркими полотенцами.

Теплый воздух благоухал рогаликами на завтрак и дневным хлебом, тогда как лицо и фигура шефа Шилшома предполагали, что единственный его грех – несдержанность в еде. Его маленькие, в белых кроссовках, достойные балерины стопы переходили в массивные ноги борца сумо. От монументального торса лестница подбородков вела к веселому лицу, на котором рот напоминал лук, а нос – колокол, и глаза синевой соперничали с глазами Санта‑Клауса.

Как только я сел на высокий табурет у одного из столов, шеф запер дверь, через которую впустил меня на кухню, на два врезных замка. Днем двери оставались незапертыми, но с сумерек до зари Волфлоу и его слуги жили под замком, как, по его настоянию, и мы с Аннамарией.

С несомненной гордостью мистер Шилшом поставил передо мной маленькую тарелку с первым пышным рогаликом, который достал из печи. Поднимающиеся ароматы печенья и теплого марципана казались благовониями, курящимися в честь бога чревоугодия.

Наслаждаясь запахами, я счел необходимым отблагодарить повара комплиментом:

– Я управляюсь лишь с грилем и лопаткой. А от всего этого просто в восторге.

– Я пробовал твои оладьи и жареный картофель. И печь ты можешь так же хорошо, как жаришь.

– Только не я, сэр. Если нет необходимости использовать лопатку, приготовление такого блюда мне не по зубам.

Несмотря на внушительные габариты, двигался шеф Шилшом с грациозностью танцора, а руки у него ловкие, будто у хирурга. Этим он напоминал мне моего друга и наставника Оззи Буна, который весил четыреста фунтов, писал детективы и жил в нескольких сотнях миль от этого поместья, в моем родном городе Пико Мундо.

В остальном толстый шеф не имел ничего общего с Оззи. Вышеуказанный мистер Бун отличался красноречием, знал очень и очень многое, его интересовало все и вся. Оззи писал книги, вкушал пищу, вел разговор с той неуемной энергией, с какой Дэвид Бекхэм играл в соккер, хотя потел он гораздо меньше Бекхэма.

А шеф Шилшом обожал только печь и готовить. Работая, он если участвовал в нашем диалоге, то очень уж отвлеченно – то ли действительно не слушал меня, то ли делал вид, что не слышит, – и очень часто его ответы не имели никакой связи с моими комментариями или вопросами.