– Никак твой папочка шейх приехал? – спросил майор взяточник.

– Нет, мой брат приехал! – гордо сказал Саид, опуская сумку на пол. – Все! Я из тюрьма ухожу! Нет больше тюрьма. Нет больше уголовный дела. Нет изнасилований! Домой поеду, не хочу жить Россия…

И все в камере сразу задвигались, заговорили, загомонили. Саида хлопали по плечу, поздравляли… косились на сумку. Черные кожаные бока распирало, даже на вид сумка была тяжелой, беременной жратвой, куревом и еще черт те чем. Из под наполовину расстегнутой молнии торчала палка твердокопченой колбасы…

Но главный фурор вызвал появившийся из кармана Саида мобильный «панасоник». Предмет, абсолютно запрещенный в тюрьме. Нельзя сказать что абсолютно недоступный – за триста зеленых контролер принесет тебе эту заморскую диковину. Нужно только, чтобы у тебя был на воле человек который оплатит и телефон, и стоимость услуги.

Шесть пар глаз напряженно уставились на черную коробочку с коротким хвостом антенны. В тюрьме человек лишен многого: свободы, нормального питания, нормального движения, света, воздуха. Он лишен выбора круга общения. Он лишен возможности уединиться… Много чего он лишен! Но самое главное… ты знаешь, что самое главное? Знаешь? Ну ка!… Э э, нет, не секс.

Главное у человека – это близкие ему люди! И даже если ты считал до ареста свою жену абсолютной дурой, детей – уродами, а тещу стервой… даже если именно так ты считал, то в тюрьме ты будешь вспоминать о них с тоской. С острой, сосущей тоской. Будешь видеть их во сне и разговаривать с ними…

Шесть пар глаз напряженно уставились на коробочку телефона. Саид понял.

– Я телефон вам оставлю, – сказал он. – Я выхожу завтра, а все вам оставлю. Сейчас… я только поговорю с братом… А это, – он пнул ногой сумку из натуральной кожи, – это все вам.

– Водочки там нет? – спросил майор обэповец и облизнулся.

– Нет, – сказал Саид.

– Жалко, – сказал майор. И снова облизнул сухие губы, поскучнел.

– Водки нет, – продолжил Саид. – Коньяк есть. Все снова засмеялись, заговорили, задвигались.

– Андрей, – сказал Саид по арабски. – Как будет по русски торжественный прощальный ужин?

– Отвальная, – бросил Обнорский. Он, не отрываясь, смотрел на «панасоник». Он смотрел на телефон и видел лицо мамы. И слышал ее голос. Ему хотелось обнять маму и заплакать. Заплакать, как в детстве. И услышать ее голос… мамин родной голос.

«Панасоник» в руке Саида запиликал… «панасоник» запиликал, и вмиг стихла камера. Все смотрели на хвостатую коробочку с дисплеем и кнопками. Сейчас она была для всех обитателей камеры N 293 окошком в другой мир – в мир свободы. А телефон пищал, и Саид смотрел на него как зачарованный. Лицо от волнения было бледным, угольно черные глаза сверкали.

– Ну, – выкрикнул кто то. – Ну! Ответь! Саид растерянно посмотрел на сокамерников, а потом нажал кнопочку… И что то сказал по своему…

Он разговаривал долго. Он очень долго разговаривал. Никто, кроме Андрея, ничего не понимал, но все внимательно слушали. Слушали голос Саида и даже паузы, когда араб замолкал…

– Ну, – подтолкнул Обнорского кто то. – Ну, давай переводи, журналист.

– Иди ты, – нехотя ответил Андрей и полез наверх, на третью шконку – курить в окно. Он сжег сигарету в несколько затяжек, тут же закурил другую. Серые тучи нависали над Крестами, сыпался мелкий снежок, по Неве плыл сердитый буксирчик, на Арсенальной набережной какая то деваха бойко семафорила на языке глухонемых.

Господи! Что же это за тоска то такая? Шел за окном ноябрьский снег, наворачивали на глаза слезы, снизу неслась гортанная арабская речь…

– Андрей, – пробивался в сознание голос Саида.