Но все равно чуть не попал под пули. И кто сказал, что псих с немецким автоматом собирался убить именно парней с флажками? Я вовремя сделал шаг назад, кто то стал на мое место.

– Мсье?  Едем куда?

На этот раз с акцентом – полная ясность, шофер оказался русским. Немолодой, седатый с аккуратными усами и неистребимой военной осанкой. Этот здравицу Сталину кричать не станет. Не тот замес.

Я достал купюру покрупнее, вставил в щель перчаточницы.

– Приказ такой, полковник. Надо узнать, будет ли ехать кто нибудь за вашей машиной. А если будет, то кто именно.

Русский не дрогнул лицом.

– Придется покружить, мой генерал.

– На ваше усмотрение, – подбодрил я. – Двигаемся в сторону Монмартра, а там определимся. В бой не вступаем, это разведка.

Губы под усами дернулись в легкой усмешке.

– Prikaz ponyal!

3

– Жди здесь, мой Никодим!

Он кивнул в ответ, но тело, распростертое на железнодорожной насыпи, даже не дрогнуло. От горящих вагонов несло гарью и тяжелым смрадом, бомбардировщики СБ разворачивались для очередного захода, добивая обреченный состав. Вокруг истошно голосили, а у горизонта гремела канонада. Вчера пал Белосток.

Лежавший у разбитого бомбами вагона не видел и не слышал, хотя глаза оставались открыты. Перед ним клубилась безвидная серая мгла над Последним полем, и он послушно ждал, пока Смерть позовет вновь. Секунды исчезали в вечности, складываясь в минуты, но поле оставалось пустым. Смерть забыла о нем.

– Парень! Парень! Живой? Ты живой?

Он шевельнул запекшимися в крови губами.

– Так…

Ответил, не думая, почти не услышав вопроса. Просто чтобы отстали, отпустив в покой. Но те, что были рядом, оказались настойчивы. Он почувствовал боль, сильную, почти невыносимую – и понял, что поля больше нет, над ним не мгла, а яркое майское небо, очень болит голова, и рука болит, и спина. Левый глаз не открыть, во рту солоно от крови.

– Скорее, скорее, в лес!

Говорили по польски. Язык понятный до прозрачности, но чужой. Не беда, польский он знает. И не только польский.

Боль разрослась, накрывая тяжелым темным одеялом, и он потерял сознание, как это иногда бывает с живыми.

* * *

– Anton Zemolovskij… A chto za forma?

– Gimnazist, tovarish lejtenant. Vidite nomer na rukave?

Теперь говорили по русски, поэтому глаза открывать он не стал. То, что идет война, гимназист с номером на рукаве помнил. Два дня назад РККА прорвалась к Белостоку, в городе началась паника, эшелон грузился под обстрелом.

– Iz burzhuev, znachit?

– Net, tovarish lejtenant, burzhui u nih v liceyah uchatsya.

Лейтенант совсем молод, не голос – петушиный фальцет. Второй постарше, но ненамного. Откуда им знать его фамилию? Нашли документы?

Земоловский Антон. Память молчала, и он просто запомнил. Может и пригодится.

– Klikni feldshera. S soboj ne vozmet, tak pust hot perevyazhet.

– Tak tochno! Tolku, pravda, s etoj perevyazki… Krepko parnya prilozhilo. Ne zhilec!

Он понял и это, но почему то ничуть не огорчился. Хотелось уйти – от боли, от бессилия. Жизнь казалась тяжелой цепью, не пускающей в полет.

Почему Смерть медлит?

* * *

– Не сейчас, мой Никодим, – устало вздохнула Смерть.