«Подходить к Нему надо так, чтоб Он видел». Таков был совет его горничной Валечки. «Он терпеть не может, когда подкрадываются. Если нужно постучаться в дверь, стучи сильнее».

    Келсо намеренно громко протопал своими резиновыми сапогами по ступенькам, затем посильнее постучал. Ответа не последовало.

    Что делать?

    Он постучал снова, подождал, повернул задвижку и открыл дверь. И сразу же знакомый запах — животный дух, смешанный с застоялым холодным табачным дымом, — чуть не сбил его с ног.

    Комната была пуста. Ружья не видно. Похоже, русский только что работал за столом: бумаги разложены, сверху два карандашных огрызка.

    Келсо в нерешительности стоял в дверном проеме, разглядывая бумаги. Оглянулся. На вырубке никакого движения. Русский, скорее всего, у реки, следит за О'Брайеном. У них лишь одно тактическое преимущество, подумал Келсо: их двое, а он один и не может шпионить за обоими одновременно. Помявшись в дверях, он подошел к столу.

    Он собирался лишь бегло просмотреть бумаги и начал быстро листать их.

    Два паспорта, красные, в твердой обложке, шесть сантиметров на четыре, с надписями «Паспорт» и «Норвегия», выданные в Бергене в 1968 году, — молодая чета почти одинаковой внешности: длинные волосы, очень светлые, похожи на хиппи, девушка хорошенькая, чистенькая. Он не запомнил их имена. Въехали в СССР через Ленинград в июне 1969 года...

    Удостоверения личности трех человек: первый — моложавый, в очках, с торчащими ушами, по виду студент; второй — пожилой, за шестьдесят, много по-видавший, уверенный в себе, быть может, моряк; третий — пучеглазый, неухоженный, цыган или бродяга. Документы старого советского образца, имена неразборчивы...

    И, наконец, еще стопка документов, всего шесть, по пять скрепленных между собой страниц каждый, написаны чернилами или карандашом, разными почерками: один аккуратный, один неряшливый, другой совсем неразборчивый, но всякий раз вверху первого листа заглавными буквами надпись: «Признание».

    Келсо почувствовал из открытой двери порыв ветра, взъерошивший волосы на затылке.

    Он аккуратно сложил бумаги, отодвинул их от себя; слегка подняв руки и как бы отрекаясь от них, вернулся к двери и едва не поскользнулся на ступеньках. Сел на обветшалую доску, поднес к глазам бинокль и понял, что весь дрожит.

    Он сидел так несколько минут, стараясь успокоиться. Он знал, что ему нужно сделать, — то, что должен сделать ученый, — спокойно, осмысленно, без скороспелых истерических выводов подойти к столу, переписать имена и позже проверить их.

    Убедившись в двадцатый раз, что среди деревьев нет ни одной живой души, он встал, протиснулся через низкую дверь, и первое, что бросилось ему в глаза, было ружье, прислоненное к стене, а второе — сам русский: он неподвижно сидел за столом и смотрел на него.

    У него редкостный дар молчания, вспоминал его секретарь, он уникален в этом отношении в стране, где все слишком много говорят...

    Он по-прежнему был в форме, в шинели, на голове фуражка. Золотая звезда Героя Советского Союза, пришпиленная к лацкану, сияла в свете керосиновой лампы.

    Откуда он взялся?

    Келсо нарушил тишину бессвязным бормотанием:

    — Товарищ... вы... я так удивился... искал вас... хотел... — Он нервно расстегнул молнию и достал кожаный мешочек с тетрадью.