— Первым из них был Голуб, — тупо повторил Келсо. Он вспомнил могильные кресты: Т. И. Голуб, стертое лицо, умер в ноябре 1961 года.

    Суть сталинского успеха, в сущности, очень проста, он основан на убеждении, которое можно выразить в трех словах: люди боятся смерти.

    — Голуб первым поддался классическим примиренческим тенденциям правого уклонизма. Конечно, я тогда был еще ребенком, но его хныканье до сих пор звучит у меня в ушах: «Товарищи, в деревнях говорят, что тело Сталина вынесли с его законного места возле Ленина. Ох, товарищи, что же нам делать? Это безнадежно, товарищи! Они придут и убьют нас всех! Нам пора сдаваться!»

    Видели ли вы когда-нибудь рыбаков во время шторма на большой реке? Я видел много раз. Одна группа напрягает все силы, подбадривает своих товарищей и смело борется со стихией: «Смелее, ребята, крепче руль, режь волну, прорвемся!» Но есть и другой тип рыбаков, которые при первых признаках бури теряют присутствие духа, начинают хныкать и деморализуют этим остальных: «Какой ужас, приближается шторм, ложись, ребята, на дно лодки, закройте глаза, авось вынесет на берег».

    Русский сплюнул на пол.

    — Чижиков в ту же ночь увел его в лес, а наутро мы увидели крест. И так был положен конец хныканью правых уклонистов, и даже эта старая свинья, его вдова, с тех пор как воды в рот набрала. И еще несколько лет спокойно продолжалась работа под четырьмя нашими лозунгами: лозунгом борьбы против пораженчества и самоуспокоенности, лозунгом борьбы за самообеспечение, лозунгом конструктивной самокритики, который лежит в основе нашей партии, и лозунгом, гласящим, что в огне закаляется сталь. А потом начался саботаж.

    — О, саботаж, — пробормотал Келсо. — Разумеется.

    — Он начался с отравления осетровых. Это случилось после суда над иностранными шпионами, в конце лета. Однажды утром мы увидели, как рыбы всплывают белым брюхом вверх на поверхность реки. Много раз мы замечали, что приманка исчезает из капканов, а зверь не ловится. Грибы высохли, мы едва собрали пуд, чего никогда раньше не было. Даже ягоды в радиусе нескольких километров исчезли — мы не смогли их собрать. Я обсудил эту кризисную ситуацию с товарищем Чижиковым — я был уже постарше, понимаете, и имел право обсуждать положение. Так вот, его анализ и выводы совпали с моими: то было классическое проявление троцкистского вредительства.

    Когда Ежова поймали — он шел с фонарем после отбоя, свинья, — против него возбудили дело. А это... — он протянул толстую стопку листов, исписанных неразборчивым почерком, и бросил их на стол, — это его признания, можете посмотреть, написаны им собственноручно: как посредством мигания фонаря он принимал сигналы от каких-то своих сообщников, с которыми вступил в преступный контакт во время рыбалки.

    — Ежов?

    — Жена его повесилась. У них был ребенок. — Он отвернулся. — Не знаю, что с ним стало... Они все умерли, конечно. И Чижиков тоже.

    Снова молчание. Келсо чувствовал себя Шехерезадой: пока он говорит, у него остается шанс. Молчание — предвестник смерти.

    — Этот товарищ Чижиков... наверное, был... — он едва не сказал: чудовищем, — сильным человеком.

    — Ударник, — сказал русский. — Стахановец, солдат и охотник, красный специалист и теоретик высочайшего калибра. — Он почти прикрыл глаза и перешел на шепот. — Ух, как он меня бил, товарищ! Он все время меня бил, пока я не начинал лить кровавые слезы! По инструкциям, которые он получил относительно моего воспитания от высших органов власти, он должен был все время давать мне взбучки.