Он сбросил ноги с кровати и с трудом сделал два шага к письменному столу у окна.

    Помедлил и снял трубку.

    Это был Эйдлмен, которого интересовало всего лишь, придет ли он на ужин.

    — На ужин?

    — Дорогой мой, это прощальный ужин, который устраивает симпозиум, и на нем следует поприсутствовать. Будет торт, из которого появится Ольга.

    — Боже! Есть у меня возможность выбора?

    — Никакой. Кстати, прошел слух, что ты с великого перепоя и вернулся утром к себе в номер, чтобы выспаться.

    — Чудесно, Фрэнк. Спасибо. Эйдлмен помолчал.

    — Так что происходит? Нашел ты своего человека?

    — Конечно, нет.

    — Все оказалось туфтой?

    — Абсолютно. Ни единого слова правды.

    — Только... понимаешь... тебя ведь целый день не было...

    — Я разыскивал одного старого приятеля.

    — А-а, понятно, — сказал Эйдлмен. — Все тот же Непредсказуемый. Послушай, ты смотришь в окно?

    Внизу, под ногами Келсо, сверкала ночная панорама города — неоновые надписи вздымались по всему городу, как штандарты вступившей в него армии. «Филипс», «Мальборо», «Сони», «Мерседес-Бенц»... А ведь было время, когда Москва после заката солнца становилась такой же темной, как столица какой-нибудь африканской страны.

    Среди надписей не было ни единого русского слова.

    — Никогда не думал, что доживу до такого, а ты? — затрещал в трубке голос Эйдлмена. — Мы с тобой присутствуем при победе, дружище. Ты это понимаешь? Полной победе.

    — В самом деле, Фрэнк? Я вижу лишь море огней.

    — О нет, это нечто большее, поверь. С этого пути им уже не повернуть назад.

    — Сейчас ты мне скажешь, что истории пришел конец.

    — Возможно. Но, слава богу, не историкам. — И Эйдлмен рассмеялся. — О'кей, увидимся в вестибюле. Скажем, через двадцать минут, хорошо? — И он положил трубку.

    Прожектор, установленный на противоположном берегу Москвы-реки, возле Белого дома, ярко светил в номер. Келсо протянул руку и открыл сначала внутреннюю раму, потом внешнюю, впустив дыхание желтого тумана и грохот далекого транспортного потока. Несколько снежинок перелетели через подоконник и тут же растаяли.

    Истории пришел конец? Как бы не так! — подумал Келсо. В этом городе творится История. В этой чертовой стране творится История.

    Он как можно дальше высунул голову в окно, чтобы увидеть ту часть города, что находится за рекой, прежде чем тьма окончательно накроет ее.

    Если каждый шестой русский считает, что Сталин был великим правителем, значит, у него около двадцати миллионов сторонников. (Канонизированный Ленин имел, конечно, намного больше.) И даже если вдвое уменьшить эту цифру, оставив лишь ядро, все равно их будет десять миллионов. Десять миллионов сталинистов в Российской Федерации после того, как Сталина порочат уже сорок лет?

    Прав Мамонтов. Это поразительная фигура. Господи, да если бы каждый шестой немец сказал, что считает Гитлера величайшим вождем, какой был в Германии, газета «Нью-Йорк Таймс» не просто напечатала бы об этом статью, — она вышла бы на первой полосе.

    Келсо закрыл окно и стал собирать то, что можетему понадобиться вечером: последние две пачки сигарет, купленных в беспошлинном магазине, паспорт и визу (на случай, если его задержат), зажигалку, распухший бумажник, спички с адресом «Робота».