Эту дряхлую развалину, подпертую с углов бревнами, венчала внушительных размеров, немного выцветшая от времени дореволюционная вывеска, видимо, творение местного художника, который не пожалел на нее красок и своей буйной фантазии: на пронзительно-желтом фоне парил царский орел с жирным индюшиным туловищем, неодобрительно кося одним глазом на частокол взлохмаченных лиственниц, переплетенных синей лентой реки в нижней части вывески и на крупные черные буквы, составляющие слово "КАБАКЪ", которые лихо галопировали по вершинам ядовито-зеленых сопок; на месте второго глаза двуглавого державного орла сияло пулевое отверстие.

Христоня осторожно, будто крадучись, шагнул на ступеньки кабака и зашел внутрь.

Длинный и неожиданно просторный зал кабака полнился народом. Пять, может, шесть керосиновых фонарей, привешенных к почерневшим от копоти балкам перекрытия, сеяли тусклую желтизну на грязный истоптанный пол, на шаткие колченогие столы, уставленные нехитрой снедью, вокруг которых сгрудились завсегдатаи. Табачный дым, густой, сизый, вышибающий слезу даже у привычных к этому зелью заядлых курильщиков, висел под низким, некогда крашенным зеленой краской потолком, словно грозовая туча, готовая пролиться сильным дождем. Дым обволакивал плотной туманной пеленой фонари, свет которых, и так не отличающихся особой яркостью, с трудом пробивался к стенам барака и в углы, где поэтому царил полумрак и были свободные столы – все почему-то тянулись поближе к стойке, где посветлей и где восседал на высоком круглом табурете сам хозяин заведения, вовсе не похожий с виду на кабатчика: худой, костистый, с постной миной на лице и черными гнилыми зубами мужичок, который откликался на прозвище Авдюшка.

Но Христоня, стараясь не привлекать к своей особе внимания, направился именно туда, к противоположной стене, в дымный полумрак, с явным намерением отгородиться им от всех остальных.

Он пристроился на гладко отполированной посетителями кабака скамейке у края длинного стола; на другом конце расположилась компания из трех человек, которых тоже, видимо, больше устраивала полутьма. Скосив глаза в их сторону и убедившись, что его появление оставило троицу равнодушной, Христоня поерзал на скамейке, устраиваясь поудобней, положил вещевой мешок под стол и зарыскал глазами по залу, пытаясь высмотреть полового. В полутьме казак прислушивался к трепу своих соседей, уже изрядно поднагрузившихся неразбавленным спиртом, которым был наполнен объемистый жестяной чайник.

– …Гриня, ты вот мне скажи – за что?! – тыкал костлявым пальцем один из них, тощий и взъерошенный, в широкую грудь второму, круглолицему и губастому. – За что?! Меня, Делибаша, потомственного пролетария, этот… ик!.. дворянская морда! Молчишь? Нет, ты скажи, Гриня, скажи!

– Пошел ты… – слабо отмахивался губастый Гриня, задумчиво обсасывая здоровенную костомаху.

– Ты меня не гони, Барабан. Я – Делибаш! Пра…ик!..льно я говорю, братишка? – тощий обнял за плечи третьего, с нерусским узкоглазым лицом. Тот сладко заулыбался, закивал, но промолчал.

– А, слова из тебя не вытянешь, чертов хунхуз, – махнул рукой тощий. – Но он мне за все, слышишь, Барабан, это, за все заплатит. Во! – перекрестился. – Я с него…

– Тебе что, парнишка?

Христоня от неожиданности вздрогнул: он и не заметил, с какой стороны вынырнула толстощекая румяная девица с таким разворотом плеч, которому позавидовал бы и портовый грузчик.