– Остановитесь! Я вам приказываю! – Петухов выхватил наган, матросы защелкали затворами винтовок.

– Вон ты какой… – неодобрительно, с удивлением воззрился на него бородач. – Я же тебе говорил, у нас тут свои законы. Или пожалел эту тлю поганую? Зря ты так, комиссар… Эй! – поднял вдруг он руку.

Петухов не успел глазом моргнуть, как очутился вместе с матросами в плотном кольце карабинов и ружей всевозможных марок и калибров.

– Не доводи до греха, комиссар… – седоголовый бородач мягко положил свою широченную, заскорузлую ладонь на руку Петухова, в которой тот держал оружие. – Собаке собачья смерть…

Вскоре все было кончено. Злость на свою беспомощность кипела в груди Петухова; он боялся посмотреть в глаза матросам, которые сгрудились позади с теми же чувствами, которые обуревали их командира. Подошел седоголовый бородач.

– Пошли… – коротко бросил он.

Толпа расступилась, и Петухов направился вслед за ним к дому с резным крыльцом, над которым уныло повис при полном безветрии флаг – до такой степени выцветшая тряпка, что не представлялось возможным определить, при какой власти его туда водрузили.

Внутри дома их встретил невысокий худощавый старик с бородкой клинышком и в старомодном пенсне, одетый в белый халат не первой свежести.

– Бандурин, фельдшер, – представился он Петухову и пропустил его в неожиданно светлую и просторную комнату. – Прошу-с…

На узкой кровати, застеленной белоснежной накрахмаленной простынью, лежал человек могучего телосложения. Кто-то уже успел сложить ему руки на груди; тонкая зажженная свеча была воткнута между пальцев, и запах плавленного воска наполнял комнату.

Петухов подошел поближе и не поверил своим глазам. Не может быть! И неожиданно для окружающих он опустился на колени у изголовья покойника.

– Владимир, Володя… Вот как довелось встретиться… – шептал он, глядя на строго очерченный профиль своего друга, товарища по побегу с каторги, графа Воронцова-Вельяминова. – Вот как…

В угрюмой задумчивости стояли бородатые простоволосые старатели, безмолвно прощаясь со своим товарищем…

– …Понимаете какое дело, гражданин-товарищ… э-э… комиссар, – фельдшер Бандурин мялся, подыскивая нужные слова. – Вы, как я понимаю, были… э-э… знакомы…

– Это был мой друг…

– Тем лучше, тем лучше! – чему-то обрадовался фельдшер. – Умирая, он просил разыскать его сына. И передать ему вот это, – он протянул Петухову портмоне и часы фирмы "Пауль Бурэ". – Там внутри… э-э… адресок. И записка. Вот только дописать ее не успел…

Петухов молча кивнул, сунул портмоне и часы в карман и тяжелой поступью, низко склоня голову, пошел к выходу.

20

Калинка, худосочная накрашенная девица двадцати лет, кокетливо посматривала в сторону Савина. Взяли ее вечером в ресторане "Арагви", чем вызвали явное недовольство жгучего брюнета не первой молодости с солидным брюшком, который заказал для своей "возлюбленной" поистине царский ужин. Разбушевавшегося южанина с трудом привели в чувство только в райотделе милиции, но, принимая во внимание его темперамент, разбитые надежды и энную сумму зря потраченных денег, отпустили с миром дожевывать холодные шашлыки, тем более, что в противозаконных деяниях, по данным угрозыска, он участия не принимал.

Допрос шел ни шатко, ни валко благодаря стараниям невозмутимой Калинки, которая вела себя так, словно ужин из "Арагви" был перенесен в МУР. И в который раз Савин позавидовал коллеге, его умению найти правильный, выверенный до мелочей тон в таком весьма сложном и важном деле, как допрос.