— Бурадурафуракун! — вдруг сказала она.

— Что это значит? — не понял я.

— Просто слово. Я подумала, что если все слова чего-то значат, то пусть будет хотя бы одно, которое не значит ничего, — сказала она.

Одурманенный теплом ее тела и чуть хрипловатым, словно сонным голосом, я стал целовать ее все жаднее. Прижимаясь ко мне все теснее, она отвечала. Мои руки сдавили ее спину, сжали ее и скользнули ниже. Ладонями я ощутил упругую мягкость ее ягодиц, а потом скользнул под сарафан, к шелковистому теплу ее кожи… На мгновение она яростно напряглась, отталкивая меня, а потом вдруг тяжело выдохнула и обмякла, поддавшись…

Потом я сидел на краю мола и курил, а она, зябко закутавшись в мой пиджак, сидела рядом на корточках, обняв свои колени и покачивалась. Было уже совсем темно. Я провел рукой по ее лицу, почувствовал на ее ресницах и щеках влагу и прижал ее к себе. Она едва слышно всхлипнула.

Так в молчании мы просидели около получаса. Потом поднялись и ушли с мола. Ветер стих, и залив, невидимый, как и прежде, плескал чуть слышно.

На дороге мы поймали частника, и она назвала адрес — проспект Мечникова. Водитель, восточный человек с миндалевидными глазами и бугристым, синим от щетины лицом, был мрачен, как мавр Отелло и гнал так, что фонари и мигавшие желтым светофоры сливались в сплошную цепь огней…

Я, привыкший к массивным домам центра с их дворами-колодцами и гулкими арками, оказался теперь в районе обычных многоэтажных коробок, каких много и в Москве. Мы поднялись на лифте с сожженными кнопками, и Арина после долгих поисков в сумке ключа приоткрыла дверь, просунула в щель руку и зажгла в коридоре свет.

— Осторожно, не выпусти кота! — попросила она.

Кот, короткошерстный, плотный, с седой уже шерстью над бровями, попытался выскочить на площадку, но я подхватил его под живот и пронес в квартиру.

Тесный коридор, еще больше суженный шкафом, на котором пылились подшивки старых газет, едва вместил нас двоих. Пронося кота мимо зеркала, я показал ему самого, и кот вначале зашипел, а потом, сообразив, сделался равнодушен и обвис в моих руках, словно собирался стечь с них. Мне сразу стало неудобно держать его, я опустил кота на пол, и он замурлыкал у ног Арины.

Не обращая на него внимания, она разулась и прошла в единственную комнату, включив в ней лампу.

Квартира с ее тусклым верхним освещением совсем не вязалась с моим представлением об Арине. В углу комнаты стоял разложенный диван, кое-как прикрытый пледом, рядом с ним два кресла и телевизор с наброшенным на него неряшливым кружевным покрывалом, на котором стояла хрустальная ваза с высушенными камышами. У стены громоздился некрасивый, пахнущий лекарствами сервант, а в нем — фарфоровые котики, львы, золотые рыбки, два или три сервиза, которыми, видно, давно не пользовались, и довольно случайные книги, из которой самой зачитанной была поваренная.

— Здесь все мамино… Я ничего не меняла после ее смерти. Мама долго жила одна, я была у нее поздней, — сказала Арина.

— А твои вещи?

— Мои здесь только краски, мольберт и пару холстов. Ну и кое-какая одежда в шкафу.

Не стесняясь меня, она разделась, совсем нагая обещающе прижалась ко мне долгим прохладным телом и пошла в душ.

Она плескалась в душе долго, и я не мешал ей. От нечего делать я стал ходить по квартире, разглядывал старые фотографии в рамках и вертел в руках безделушки. Кот, мурлыкая, всюду сопровождал меня. Вспомнив, что она говорила про холсты, я заглянул за шкаф в коридоре и вытащил один. Холст был не закончен. На нем была изображена вполоборота мужская голова с крупными чертами. Лицо мужчины показалось мне снисходительным и самоуверенным. Большего я рассмотреть не успел и, услышав, что Арина открывает дверь, торопливо сунул раму с холстом за шкаф.