– Ох!

Если Шринк вызывает, остается лишь идти к ней.

Ко времени моего возвращения на Манхэттен уже совсем стемнело.

В Нью‑ Йорке принято размельчать ненужное стекло, добавлять его в бетон и делать из этой смеси тротуары. Такой стеклоасфальт смотрится хорошо, в особенности если обладать зрением инферна. Пока я шел, он посверкивал под ногами, отражая оранжевое мерцание уличных фонарей.

Важнее всего в стеклоасфальте то, что он отвлекает взгляд от проходящих мимо женщин: в стильных «Виллиджерах»,[4] туфлях на низких каблуках и с крутыми аксессуарами; туристок, рассматривающих все вокруг широко распахнутыми глазами и жаждущих спросить дорогу; идущих танцующей походкой студенток Нью‑Йоркского университета в плотно облегающих форменных одеждах. Хуже всего в Нью‑Йорке то, что в нем полно прекрасных женщин, при виде которых голова идет кругом от совершенно невероятных мыслей.

После охоты мои эмоции все еще были на взводе. Я чувствовал подошвой кроссовок гул далеких поездов подземки и слышал жужжание таймеров уличных фонарей в их металлических коробках. Ловил запахи духов, лосьона для тела и шампуня.

И смотрел на посверкивающий тротуар.

Однако я был не столько сексуально озабочен, сколько подавлен. Перед глазами по‑прежнему стоял о6раз Сары на шаткой постели, умоляющей дать ей бросить еще один, последний взгляд на Короля, как бы мучительно это ни было.

Я всегда думал, что, когда найду ее, ощущение краха станет не таким всеобъемлющим. Жизнь никогда снова не будет полностью нормальной, но по крайней мере какие‑то долги окажутся выплачены. С ее выздоровлением моя цепочка инфекции оборвется.

Но я по‑ прежнему чувствовал себя паршиво.

Шринк много раз предостерегала меня, что носители всю жизнь терзаются чувством вины. Превращать своих любовниц в монстров – это знаете ли, не поднимает настроения. Мы переживаем из‑за того, что сами не превратились в монстров, – синдром уцелевшего, так это называется. И мы чувствуем себя ужасно глупо, потому что не заметили собственных симптомов раньше. В смысле, я, типа, диву давался, почему это диета Аткинса развивает у меня ночное зрение. Но такого ощущения, что здесь есть о чем беспокоиться, не возникало…

И еще один животрепещущий вопрос: почему я не забеспокоился всерьез, когда моя единственная настоящая подружка, две девушки, с которыми у меня были свидания, и еще одна, с которой я обжимался в канун Нового года, сошли с ума?

Я просто думал, что для Нью‑Йорка это нормально.

От общения со Шринк волосы у меня на затылке всегда встают дыбом.

Она живет в недрах городского дома колониальной эпохи, с самого начала ставшего штаб‑квартирой Ночного Дозора. Ее офис в конце длинного узкого коридора. Мягкий, но устойчивый ветер толкает вас к ней, словно фантомная рука. Но это не магия, это, что называется, «профилактика на основе сниженного давления» – фактически огромный, сделанный из воздуха презерватив. Через весь дом со всех направлений в сторону Шринк постоянно дует ветер. Ни один даже заблудившийся городской микроб не может избежать ее, потому что весь воздух в доме движется к ней. После того как она выдохнула воздух, он проходит микрофильтрацию, подвергается обработке хлором, нагревается примерно до двухсот градусов по Цельсию и только потом выбрасывается из дома через вечно коптящий дымоход.

Такая же система установлена на заводах, производящих биологическое оружие, и в лабораториях в Атланте, где ученые хранят в запертом морозильнике вирус оспы.

Шринк и вправду болела оспой, она сама мне об этом рассказывала. Она носитель, как и мы, охотники, но живет уже очень долго, даже дольше, чем Ночной Мэр. Она настолько стара, что застала времена, когда еще не изобрели прививок, когда корь и оспа убивали больше людей, чем войны. Паразит, конечно, сделал ее невосприимчивой к болезням, но она до сего дня носит в себе микроскопические осколки самых разных человеческих заболеваний прошлых времен.