|
Эти образы помогли мне воздвигнуть памятник – определенно, менее долговечный, чем бронза нескончаемых воскресений. Я вспомнил Горация, который до сих пор остается для меня самым загадочным из поэтов, потому что строфы его обрываются, а не заканчиваются, к тому же они не связаны между собой. Вполне допустимо, что его классический разум добровольно воздерживался от экспрессии. Я перечитываю написанное и с горькой и сладкой печалью убеждаюсь: все вещи на свете приводят меня к какой-нибудь цитате или книге.
Фонтаны
Перевод Б. Ковалева Среди прочего, Леопольдо Лугонес оставил нам следующие чеканные строки: Я горец – и мне ли не знать: для души нет дружбы ценней дружбы камня. Я не знаю, имел ли право Лугонес называть себя горцем, но это сомнение географического характера куда менее важно, чем эстетическая эффективность определения. Поэт заявляет о дружбе человека и камня; я же хочу обратиться к другому типу дружбы, более существенному и загадочному, – дружбе человека и воды. Она более существенна, поскольку мы созданы не из плоти и крови, а из времени и быстротечности, очевидной метафорой которых служит вода. Об этом говорил еще Гераклит. Во всех городах есть фонтаны, но они отвечают разным запросам. Их бытование в мусульманских поселениях объясняется древней ностальгией по пустыням, поэты которых, как известно, воспевают колодец или оазис. В Италии фонтаны, по всей видимости, удовлетворяют ту потребность в красоте, которая в принципе свойственна итальянской душе. О швейцарских городах можно сказать, что все они хотят быть в Альпах, и поэтому многие уличные фонтаны стремятся подражать горным водопадам. В Буэнос-Айресе фонтаны украшены очень ярко, они куда более заметны, чем в Женеве или в Базеле.
Милонга кинжала
Перевод Б. Ковалева
1983
Перевод К. Корконосенко Мы с Гайде Ланхе беседовали в ресторане в центре города. На сервированном столе оставались крошки хлеба и, возможно, два бокала; очень вероятно, что мы вместе пообедали. Мы, как мне кажется, обсуждали фильм Кинга Видора. В бокалах, допускаю, еще не закончилось вино. Я ощутил приближение тоски, осознав, что повторяю уже сказанные слова, что Гайде это понимает и отвечает мне так же механически. Внезапно я вспомнил, что Гайде Ланхе давно умерла. Она была призраком и не догадывалась об этом. Страха я не почувствовал; я почувствовал, что было бы невежливо сообщить ей, что она призрак, красивый призрак. Этот сон переплелся с другим сном прежде, чем я успел проснуться.
Запись, продиктованная в одном из отелей Quartier Latin
Перевод К. Корконосенко Уайльд пишет, что человек в каждый миг своей жизни есть все, чем он был и чем он будет. В таком случае Уайльд в годы благоденствия и литературного успеха уже был Уайльдом из тюрьмы, а еще оксфордским и афинским Уайльдом и тем, почти безымянным, который умрет в Hôtel d’Alsace в Латинском квартале. Теперь этот дом называется L’Hôtel и в нем невозможно отыскать два одинаковых номера. Легче поверить, что его изготовил столяр-краснодеревщик, чем разглядеть в нем замысел архитектора и работу каменщиков. Уайльд ненавидел реализм; паломники, посещающие это святилище, подтвердят, что здесь все перестроено так, как будто это посмертное произведение Оскара Уайльда. «Я хотел узнать другую сторону сада», – сказал Уайльд Андре Жиду в конце жизни. Ни для кого не секрет, что Уайльд познал заключение и позор, но было в нем что-то юное и божественное, отменявшее все невзгоды, и известная баллада, задуманная в патетическом ключе, – не самое потрясающее из его творений. То же могу сказать и о «Портрете Дориана Грея», этом ненужном переиздании куда более прославленного романа Стивенсона. |
