— Мы Кеца с собой взяли. Вернее, он с нами увязался, а когда мы его обнаружили, то отсылать поздно было, заблудится ещё. Сделали мы кружок по лесам километров десять, ничего толкового не обнаружили, кроме радиоактивных грибов, зато поняли кое‑что. Кец‑то наш… радиацию чует… — он заговорщически переглянулся с прапорщиком. — Мы‑то с Федором Дмитриевичем по приборам шли и не всегда на них глядели. А Кец в одном месте возьми да упрись: мол, не пойду дальше, опасно, то в другом — возьми да обведи нас вокруг леска. — Я давеча хотел свернуть по мосту за речку, — объяснил Архипов, — так он мне не дал. Говорит, что место нехорошее, чумное. Хороший парень, — похвалил он то ли Кеца, то ли самого себя за догадливость.

— А вдруг он из нового поколения, которое чует радиацию? Ведь выжил же полтора года? — задал глупый вопрос неугомонный Юпитин.

— Он мне тоже нравится, — задумчиво согласился Берзалов. — Рассудительный. Я тоже никак не пойму, как он один жил. Кец! — позвал он, — бери свою чашку и дуй сюда.

Кец отделился от костра, где в обществе Сэра уминал огромный ломоть хлеба со сгущённым молоком и наливался чаем из огромной кружки, держа её полой безразмерной куртки. Бойцы его уже умыли от сажи и копоти, и теперь на Берзалова глядело детское — детское личико с очень и очень грустными глазами. Ему даже подстригли белокурые лохмы, которые торчали из‑под шапки.

— Я вот почему‑то думаю, — уверенно сказал Берзалов, когда Кец вполне по — дружески уселся рядом, а Сэр преданно переместился следом, не сводя глаз с куска хлеба и глотая слюну, — что у тебя был приятель?

Кец посмотрел на него очень взрослыми глазами и перестал жевать. Берзалову аж плохо сделалось. Почувствовал он, что прикоснулся к больной теме. Неизвестно, что мальчишка пережил, а здесь мы со своими дурацкими вопросами.

— Давай колись, парень, ничего не будет, — сказал Архипов.

Кец шмыгнул носом:

— Был… — сознался он и отложил кусок хлеба на пенёк.

Сэр облизнулся от уха до уха, но притронуться к хлебу не посмел.

— Я… — произнёс Кец и шмыгнул носом, — мы…

Не лез ему, видно, кусок в горло после таких вопросов. А кому полезет? — подумал Берзалов, когда ты, считай, четверть жизни прожил самостоятельно, без папы и без мамы. Я бы лично так не смог.

— Ешь, ешь и рассказывай, — велел он бодрым голосом. — Расскажешь, я тебе шоколадку дам, — пообещал он.

— Ванька… Габелый… — хлюпнул носом Кец. — Мы… мы с ним в одном доме жили.

Только сейчас Берзалов уловил его запах. Был он, как у месячного щенка — молочный и едва уловимый.

— Где жили? — не понял Гаврилов.

— В Липецке… — совсем раскис Кец.

— Стало быть, он твой друг?

— Ага…

— Ты воду‑то не разводи, — приободрил его Берзалов. — Скажи по сути.

— А чего говорить? — взглянул на них Кец так, что они все поняли, хлебнул парнишка, так хлебнул, что им, воякам со стажем и при званиях такого не видать до конца дней своих. — Ушёл… — на лице Кеца заходили желваки, — он в этот самый коридор…

У Берзалова от этих слов что‑то щёлкнуло в голове. «Вашу — у-у Машу — у-у!..» — он едва не выругался. И ему стало стыдно: вроде как пришли к единому мнению, а теперь снова здорово, наша песня хороша, начинай сначала. Он даже снова стал злиться, прежде всего, на самого себя, за ту самонадеянную глупость которую нёс перед бойцам и перед прапорщиком Гавриловым.