— Я его караулить буду, — высказался Кец.

Сэр поел и сел рядом, вопросительно переводя взгляд с одного лица на другое. С брылей у него капало, и один раз он коснулся колена Берзалова, оставив на нём жирные пятна.

Берзалов беззлобно произнёс:

— Вашу — у-у Машу — у-у!.. — взял тряпку и вытер псу бороду.

— А если не захочет? — спросил Гаврилов.

Убить хотят, равнодушно подумал Берзалов, в отместку за Зуева. И правильно, рассудил он, за Зуева — святое дело. Судьба пацана его не волновала. Ему нужны были сведения об этом районе. А если пацан ездил на бронепоезде, то он знает всё окрест километров на триста.

— Куда он денется. Не кормите его. Можете не поить. Всё расскажет.

— Ну да, — вроде бы как нехотя согласился Гаврилов. — А вертолётчик?..

Он специально не назвал его по фамилии, словно бы порицая за дезертирство. Да, подумал Берзалов, никогда не предполагал, что придётся решать чью‑то судьбу вот так за кухонным столом. С какой стороны ни погляди — все правы. Прав Русаков, который устал от войны, правы мы, потому что есть такое понятие, как долг. Как верно поступить, никто не знает. Так и не придя ни к какому решению, он встал из‑за стола, чтобы налить чая.

— Не знаю, — сказал он на вопросительный взгляд Гаврилова. — Время ещё есть. А где он сам‑то?

— Да за домом горюет.

— Раньше надо было горевать, — зло сказал Берзалов и, как никогда, ощутил свою правоту, но от этого легче не стало.

Кец совсем по — взрослому вздохнул: разговор старших он воспринимал очень серьезно. Они выпили по кружке чая с сухарями. Берзалов оделся и вышел, но капитана Русакова сразу не нашел. Куда вертолётчик делся? — гадали все: и Архипов, и Юпитин, и даже — Ефрем Бур, которому по статусу не полагалось высказываться на подобные темы, а тем более иметь собственное суждение о старших по званию. Кто‑то даже хотел бежать искать без команды, да не осмелился под строгим взором Гаврилова. А самые ретивые — Гуча и Петр Морозов предложили Берзалову свои услуги, мол, мы всей душой, если что, если надо пострелять — с большим уважением к товарищу старшему лейтенанту.

Берзалов, сам не зная зачем, передёрнул затвор автомата и пошёл, не приняв ничьих предложений о помощи — даже от верного Гаврилова. И несколько мгновений чувствовал, как он осуждающе глядит ему вслед: «Погибнешь, как дурак!» «Дырку просверлишь», — хотелось обернуться ему, но он, конечно же, не обернулся, потому что не верил, что капитан Русаков будет стрелять по своим. А затвор передёрнул чисто инстинктивно, даже сам удивился, скорее, по привычке, чем осознано. Для демонстрации миролюбия, разве что, повесил автомат на плечо, показывая тем самым, что не собирается никого подозревать в низменных намерениях, и подался за баньку, ожидая обнаружить там пьяного в стельку Русакова, потом — за сараи, где тоже можно было красиво налакаться с горя, но нашёл его абсолютно случайно и абсолютно трезвого — за сеновалом. Тоже неплохое и даже комфортное место для возлияний. Оказывается, храбрый капитан выпустил красавицу из погреба и они выясняли отношения.

— Зинаида! Ты не понимаешь! — кричал он, сжимая двумя руками, как древко флага, ПКМ. — Не могу я уйти. Остаюсь я. Душно мне здесь и страшно. Не моё это!

— А что твоё?! — срывалась она на крик.

— Моё — там, — кивнул он головой в сторону того места, где ранили Зуева. — Там, вместе со всеми.

— А я?! — кричала она снова, хватаясь за растрепанную голову. — Обо мне ты подумал?

— Солдат я, понимаешь, — сказал он тихо, но очень веско.