Русаков выскочил в люк и спрыгнул на землю. Слышно было, как он решительно направился к своей подруге. Потом он возник в свете фар, потом они оба враз заговорили — нервно, на грани срыва. И каждый талдычил своё: она — люблю, он — расстаёмся, долг превыше всего, и баста!

Берзалов сел на своё место и приказал всем тем, кто проявил нездоровое любопытство и высунулся наружу.

— По местам! Это не спектакль! Филатов, выключи фары и поддай газу!

Филатов так и сделал, и голос Русакова, от которого, действительно, пчёлы роняли мёд на лету, пропал за шумом двигателя, а все дюже любопытные остались с носом.

— Ну баба даё — ё-ё — т… — с восхищением сказал Юпитин, и на лице у него была написана зависть. — Мне б такую… есть за что подержаться…

— Так ты ж вроде как уже держался?.. — решил похохмить Сундуков, но Юпитин так на него цыкнул, что Сундуков тут же изумленно моргнул и спрятался за Гучу, потому что здоровяк Гуча поменялся местом с Чвановым, который ухаживал во втором бронетранспортере за Зуевым.

В отсеке повисла напряженная тишина, и каждый думал и мечтал о такой безоглядной любви, когда женщина из‑за тебя бросается под колеса БТРа. Только не каждому выпадала такая судьба и уже, судя по всему, не выпадет никогда, подумал Берзалов, и ему сделалось втройне горько.

Гаврилов спросил напряжённым голосом:

— Роман Георгиевич, что у вас там?

— Всё нормально, Федор Дмитриевич, всё нормально… сейчас тронемся.

Русаков вернулся в бронетранспортёр ровно через полторы минуты и, ни на кого не глядя, молча полез на своё место. Берзалов не удержался, глянул на часы и скомандовал:

— Вперёд!

Шли на малой скорости, во — первых, из‑за Зуева, а во — вторых, чтобы меньше шуметь и лучше приглядываться к местности. Однако всех, без исключения, волновал один, отнюдь непраздный и крайне любопытный вопрос, что такого можно сказать любимой женщине, чтобы она отреклась от тебя в течение одной минуты. У всех так языки и чесались, даже у Берзалова, но он, чтобы не сболтнуть глупость, крепко — накрепко приказал себе следить за местностью и думать только о Варе.

По мере того, как удалялись от реки, дорога сделалась суше и в воздухе появилась пыль. Звезды висели, низко — низко, огромные — огромные, и порой казалось, что они сыплются на голову. Как‑то внезапно, словно скачком, из‑за леса показалась луна, и Берзалов ахнул, она была непомерно большой, в полнеба, но не это было самое жуткое. Самое жуткое заключалось в том, что это была уже не луна в прямом смысле слова, а вроде бы череп с двумя огненными глазницами и дыркой там, где у живого человека должен быть нос, ну, и разумеется, с зубами, как у лошади. А когда Колюшка Рябцев икнул от страха и заявил своё обычное: «Не верю!», Берзалов понял, что ему самому вряд ли привиделось, что луна — череп самая что ни на есть очевидная реальность, посланная им с неба. Вот об этом‑то я точно не упомяну в донесении, подумал Берзалов и едва не перекрестился. У Колюшки, которому по долгу службы, вынужден был следить за дорогой, зубы стали лязгать сами собой, как машинка для заряжания ленты, а Бур от страха выругался матом — витиевато и забористо и попытался забиться под руль управления, чем вызвал праведный гнев Клима Филатова. Остальные в отсеке никто ничего не понял, потому что не имели возможности следить за окружающей местностью. Это обстоятельство и спасло их от преждевременной паники.

— Федор Дмитриевич! — нервно воскликнул Берзалов, который сам испытал неподдельный ужас, — видите?!

— Вижу… — раздался в наушниках спокойный голос Гаврилова, — я его уже давно вижу.

И Берзалов понял: чего в этом мире только ни бывает — даже та самая метафизика, о которой подполковник Степанов отзывался с величайшим презрением, имеет вещественное проявление — на тебе, вот она — в самом что ни нас есть физическом выражении, на небесной тверди во всей своей красе.