Татищев отворял двери и разглядывал пустые комнаты. Были они велики и светлы. А из большой залы, со многими окнами, представал красивый вид на город в его окрестности. Направо от ворот в крепость стояло каменное здание — в нём размещалась губернская канцелярия. Там на огромной площади лежали верблюды и стояли лошади. Приезжие татары, калмыки, туркмены, армяне ожидали приёма губернатора.

Голицын усадил Татищева за стол, слуги подали венгерское и фрукты заморские. Василий Никитич спросил!

— Цитровые, небось, персы завезли?

— А кто же ещё! — с готовностью подхватил Голицын. — Тут такая процессия через Астрахань прошла. Все караван-сараи и гостиный двор были забиты заморсними гостями. Жаль, Василий Никитич, не поспели вы к столь пышным празднествам! Четырнадцать слонов, пригнанных два года назад из Индии, прислал Надир, шах в дар русскому императорскому двору. Наряженные мостодонты с крытыми теремами на спинах, с погонщиками в страусиных перьях шествовали по улицам. Посольство шаха в шелках и бриллиантах по гостиному двору расхаживало. Дивились иноземцы, сколь бедна Астрахань. Приём у меня был, как же иначе. Эта вот зала, в какой сейчас сидим, была переполнена. Посол шахский, мирза Джелюль, вот как ты сейчас, напротив меня сидел, с толмачом, расспрашивал его обо всём, а особливо о принцессе Елизавете. О регентше ни слова, словно её и нет вовсе. Спрашивал посол, какова Елизавета собой, да сколько годов ей, да была ли венчана. Думал я, уж не хотят ли персы обвенчать её да увезти в гарем Надир-шаха. Кстати, об этом же судачила вся Астрахань, да и по сей день о сватовстве дочери Петра люди толкуют.

— Чушь собачья. — Татищев шмыгнул носом и цинично засмеялся. — После Бутурлина и сержанта Шубина Надир-шаху делать нечего с Елизаветой… — Оба рассмеялись в один лад, и Голицын прибавил:

— Не знаю, сладилось ли дело у Надир-шаха с Елизаветой, но у слонов шахских бунт произошёл. Сказывал мне на днях курьер из коллегий иностранных дел, прибывший в Астрахань, осердились де слоны-самцы, требуя самок, сорвались с цепей и пошли по улицам, громя всё подряд. Один ворвался в сад, изломал деревянную изгородь и бежал на Васильевский остров. А там разорил чухонскую деревню. Вот любовь до чего доводит!

— Странные привычки у нынешних государей, — рассудил Татищев. — Чуть возвысится какой-нибудь на престоле, так у соседних правителей дочерей в жёны требует.

— Только ли дочерей! — возразил Голицын. — Шах персидский одной рукой к телесным прелестям нашей принцессы тянется, а другой сметает солдат русских в Гиляни, Баку и Дербента. Персы добрались до Крестового перевала — оттуда казаков наших погнали, а ещё раньше гребенские казаки уступили ему средний Терек, Не пришлось бы полки из России запрашивать к границам Кавказа. Впрочем, что ж, Василий Никитич завтра я еду в Дербент, туда направляет свои стопы шах персидский, оттуда доложу обстановку.

— С туркменцами как? — поинтересовался Татищев, — Вправду ли, что их с миллион к нашим границам прикочевало?

— Вот, изволь, на днях я получил прошение от туркменских старшин с Мангышлака. Весной я посылал туда капитана Тебелева с мукой для беженцев. Вернулся он, рассказал: к моменту его прибытия на Мангышлак туркмены уже успели отойти на свои прежние кочевья. Тебелев застал на Тюб-Карагане лишь незначительное число кочевников…

Татищев повертел в руках письменный рапорт Тебелева с приложенным прощением туркмен, переведённом на русский язык, прочёл вслух:

— «Ныне присланной из Астрахани муки четвёртой доли народу нашему не досталось. Для того господина губернатора князя Михаила Михайловича просим нынешнею осенью прислать до нас нагруз на двух казённых судах муки, о чём мы, здешние старшины, особливо объявили присланному от вас Гавриле Ивановичу в приказщику…»

— Кто таков Гаврила Иванович? — спросил Татищев.